«Рик, это самум в пустыне! — Да ты что? — Да. Африканский темперамент, жажда и полнейшая неосведомленность о сексуальной жизни современного общества! Если этот ее Моршан всегда таким был, а оно на то похоже, судя по ее рассказам, то не понимаю, на кой черт ему нужна была молоденькая? — Как честный человек ты теперь обязан жениться на ней. — Еще чего! Я срочно кинулся женатиком и строгим баптистом. Типа, мол, потерял голову от внеземной, внезапно вспыхнувшей страсти, которая как пожар… Ну и так далее… А теперь, типа, буду лить слезы, замаливать перед собою и супругой страшный смертный мой грех и лишь изредка позволять себе, как о величайшей драгоценности в моей жизни, вспоминать о встречах с НЕЮ… — Скотина ты. — Скотина. А деньги поровну получим…'
Тут он, Боб, меня конечно же, начисто умыл: действительно поровну, равные деньги и равная ответственность за содеянное. Все что нужно было совершить «в интересах дела», мы с ним выполнили. Документы, свидетельствующие о факте слежки за бывшим заместителем столичного мэра, она уничтожила, вернее, передала на уничтожение Бобу… И «Сова» уничтожила, оба комплекта, свой и заказчицы. Язык она завязала намертво, даже для подруг, древние страхи — они очень стойкие… Она, оказывается, всю жизнь помнит тот ужас, который навели на нее и на ее родителей дяденьки из государственной службы безопасности, а ведь те только вежливо, «профилактически», беседовали с юной бунтаркой, почти не запугивая… В общем, Боб и я задание выполнили и получили заслуженную награду. Господи помилуй, куда девать это поганый осадок, что упал на душу, чем его растворить? Коньяком? — Я даже и пробовать не собираюсь. Как вспомню своего папашу, нашу с ним тогдашнюю встречу в полицейском участке, так у меня пиво, не то что коньяк, колом в горле становится… Наркотики я никогда не пробовал и вряд ли буду. В молитвы и раскаяние не верю. Шонне бы я рассказал, но, боюсь упасть в ее глазах… Что делать-то? Нет, нет, никакая совесть меня не мучает, а просто… Неправильная у меня жизнь. То же и рисование возьмем… Зачем я рисую? Сто или двести миллионов рисовальщиков жили и живут, до меня и сегодня, все музеи, отхожие места, газеты, заборы и письменные столы битком забиты их творениями, а я что? Самоучка, мои каляки-маляки карандашом и шариковой ручкой — совсем не похожи на Монну Лизу. Когда тебе скоро под тридцатник — поздно учиться рисовать, с первых классов надо было навыки-то получать. Но тогда я презирал уроки пения и рисования, только и мечтал о футболе, да о боксе. Говорили потом, что я неплохо «баскетболил», но мои «шесть футов ровно» — маловато для чемпионских мечт, я и в детстве понимал, что не больно-то вырасту, до двух метров не дотяну… Рисую. Купил пастель, мелки, хорошие карандаши, гуашь, тушь… теоретически уже знаю как темперу готовить и холст грунтовать… Но Рафаэль был гением в мои годы, а я собаку как следует нарисовать не могу. То есть, могу, получается прикольно, как бы карикатурно, дети визжат от восторга и Шонна хвалит, но… по моему глубокому убеждению, художник, помимо великого множества всяких иных умений, должен мочь нарисовать желаемое. Скажем, затеял он нарисовать собаку. Рисует — получает на бумаге именно то, что хотел. А не так как я, скажем, у которого собака получается похожей на собаку, но лапы, хвост, рот, живот — все это вырисовывается как бы само, иначе, нежели я планировал. Рука водит мною, а не наоборот. Извините, нет, это не уровень. Получившийся рисунок может понравиться хоть тысяче зрителей и критиков, разбирающихся в этом деле и полных профанов, но я-то знаю, что хотел изобразить такую лапу, а не этакую, которая в результате получилась. Почему она задрана, когда должна быть согнута? Потому что мои мускулы рисовальческие жиденькие, потому что вильнул контур не туда, и я вижу, что этой задней ноге уже не быть упертой в землю, а быть ей задранною. Тогда уж и столбик пририсуем. Она и задранная не совсем того… Так мы ее чуть удлиним и утончим, либо утолщим, чтобы видно было, что гротеск… Вот, вот нам и рисунок: премиленькая собачка, которая не фокстерьер и не гризли, а просто собака. Дрянь рисунок, для простофиль. Мастер тоже может следовать за рукою, фантазировать на ходу, импровизировать; допускаю даже, в утешение себе, что подобного рода ослабление удил — необходимо для творчества, но не в обыденность, а для разнообразия, для разминки перед серьезным делом. Если же ты постоянно рисуешь что получится, а не то что построил в воображении, то не художник ты, а дилетант, будущий шарлатан. До этого я сам додумался. А бывают истины, которые для меня открытие, а для младшего подмастерья помощника художника-профессионала — всего лишь таблица умножения, которую он знает чуть ли ни с самого рождения. Помню первый свой позор. Нарисовал я как раз собаку, писающую у какого-то столбика, показал своему учителю рисования. Дело было года два назад, случайно он мне попался на пути, а точнее в кофейне. Что же я ему буду — о работе своей рассказывать? Так, потрепался о жене, о детях, посетовал, что дурак был и бегал с его уроков, о чем теперь жалею. И чтобы не принимал мои слова за дежурную лесть бывшего ученика — показываю ему канцелярский лист, а на нем свежий «тогодняшний» рисунок, плод трехчасовых моих бдений на курсах повышения квалификации, которые все наши сотрудники обязаны посещать раз в два или три года… Показываю, спрашиваю его мнение и, естественно, жду похвалы, поскольку был еще совсем еще лопоухим новичком и не представлял океана, который мне предстояло переплыть… Он похвалил, четкость линии похвалил, удивился, что мне так хорошо удается передать движение, которое застыло, представленное в рисунке одним-единственным мгновением, но которое наличествует в моем рисунке… А дальше принялся меня бомбить.
Что за столбик? Без понятия я, что за столбик. Рисовал, стало быть, а не знаю, ни предыстории вопроса, ни природы столбика… Неужели обязательно? Выясняется, что да, иначе я рисовал безыдейно, абстрактно, абы как и абы что. Почему абы что, когда собаку? С натуры собаку? Не с натуры. Какой она породы? Никакой. Так нельзя.