Тогда, во время ограбления в банке, я мог бы не дергаться и тихо отлежать на полу несколько минут, чтобы потом буднично и мирно продолжить рабочий день. И если бы у меня были для этого достаточные стимулы — я бы умерил кураж, и спокойнехонько пережил бы ограбление в качестве потерпевшего. Вышло иначе, но в любом случае — это я, а не грабители, решал бы, как мне поступить. И решил, и ввязался, хотя, честно признаюсь, испытывал страх перед возможными роковыми случайностями.
Помню армию, первый год службы. В дворовых-то компаниях я слыл заводным и резким, умел себя ставить в «пацанском» обществе, и с помощью драк, и просто «на характер». Но в наших войсках весь народ не самый хлипкий подобрался, унтера — вообще звери… Приходилось мне, с моим норовом, весьма туго: метелили часто и серьезно. То есть, само собой, не то чтобы об меня ноги вытирали, нет. Я, по молодости службы, хотя и не владел еще боевыми приемами, но компенсировал недостаток выучки упрямством, жизненным опытом, добытым, в основном, в подворотнях да на танцульках, и врожденными способностями к драке: никогда не сдавался и никогда не отказывался «спуститься в каптерку поговорить». Не часто я побеждал оттренированных и накачанных «старичков», далеко не в каждую драку, но так и не побывал побежденным: очнулся — и опять — всегда готов к диспутам. Уже через четыре месяца службы старослужащие отклеились от меня, отчаялись «прогнуть», сосредоточились на более податливых, предоставив уминать мой характер унтерам и капралам, которым я по уставу должен был беспрекословно подчиняться. Что ж, и это было тяжко, еще как тяжко: если за тебя прицельно берутся унтера из твоей роты и начинают по полной форме, двадцать четыре часа в сутки, воспитывать в тебе воина в погонах — то это немилосердно… Есть что вспомнить, короче говоря. А все же — не сравнить с тем стыдом, который бы меня загрыз, если бы я прогнулся перед старослужащими. Мыть туалеты и казарму, выполнять бесконечные войсковые нормативы в противогазе, печатать строевой шаг вокруг деревянного столба, с отданием ему чести слева и справа, до остервенения пидорасить в оружейной комнате внутренности автоматической винтовки — все это тоскливо, но — законно, отнюдь не унизительно. Хотя и несравнимо утомительнее, чем подшить чужой подворотничок и почистить чужую бляху на ремне. Нет, мне и в голову не приходило менять под себя армейские порядки, о которых я еще на гражданке наслушался преизрядно. Я не бунтарь и не революционер, я просто решил, что на мне никто верхом ездить не будет. И не ездили, хотя в первый год я платил за это очень дорогую цену. Уважать положение старослужащего — это да, уважал и не рыпался, чужие права не качал, в ожидании будущих своих. Шестерить перед ними — фига-с! Пришло время — и я сам «постарел», «забурел», «морды набрал» и привилегий к оной. К концу службы войсковая жизнь моя расцвела и стала походить на фронтовой курорт: обязательные полевые учения, чтоб их леший съел, и спортзал в охотку, безо всяких там кухонных и иных нарядов, взысканий, битв за авторитет. Но я сохранил в себе память «молодого солдата», понимание и сочувствие к нему, «неумение» измываться, свято сохранил через все службу и унес с собою на дембель. На прощание ротный дал мне по шее (куда он такие бревна накачал?), добродушно, с сожалением даже, что я их покидаю, и наградил мудрым напутствием: «Хороший ты парень, Рик. Воин хороший, товарищ хороший. Умен, мышцы подкачал, скоростной. А все же не бывать тебе „наверху“, никогда не бывать. Ты ведь нашивку капральскую — и то выслужить не сумел, и не по борзости даже. Знаешь, почему? Ты — „вне обоймы“, сам себе патрон, не компанейский; ни командовать не умеешь, ни подчиняться, а одно без другого не бывает, брат, ты уж не обижайся (Уржаться: он мне от души сочувствовал, горькими истинами потчуя, он меня просвещал). Дай лапу и вали, не то на автобус опоздаешь…» Это я отвлекся на полковые воспоминания… Сколько лет прошло, но армия до сих пор мне снится, в качестве кошмара, естественно. С одной стороны, я много пользы извлек из службы: опыт там, плотное знакомство с изнанкой природы человеческой, полезные навыки в бою и выживании, однако полагаю, более того, я убежден, что три года «на воле», в сравнении со службой, добавили бы мне, в мою душу, гораздо больше хорошего и гораздо меньше плохого. Но — что было, того не отменить — возможностей проявить мужество армия предоставила мне в избытке.
Жан подрастет — и я ему покажу архитектуру драки, разъясню и научу: куда, чем и как, чтобы эффективно и быстро; но, повторяю, все это накрутки и приспособы, почти бесполезные в отсутствие основы, базы, имя которой — мужество. Поскольку в данной проблеме я разбираюсь довольно хорошо, то мне не составило особого труда перевести эти рассуждения на язык, понятный моему семилетнему сыну, тем более, что мы с ним хорошие и честные друзья. Из технических приемов я показал ему два основных и простейших: всегда смотреть в лицо противнику и бить в него кулаками. Все. Ну, и кулак поставил правильно, чтобы он его большим пальцем снаружи обхватывал, а не внутрь запихивал, как это склонны женщины делать.
И проводил на битву.
Таких мук, таких угрызений совести я, наверное, не испытывал с тех пор, как уже будучи женатым второй год, оттрахал лучшую подругу Шонны, да еще на нашем супружеском ложе… Случайно бес попутал; надеюсь, что Ши никогда об этом не узнает…
Но там-то я «в рассрочку» себя грыз и не сразу раскаялся, а здесь переживал остро, «на всю катушку»… Мне было невероятно стыдно и горько осознавать, что мой маленький доверчивый и беззлобный ребенок сейчас позавтракает и выйдет из под защиты семьи и дома, в большой внешний мир, где его ждет такое страшное и мучительное испытание, а я, здоровенный мужик, взрослый, может быть даже не дурак, с кулаками и с пистолетом, будучи рядом, в мирное время, не в силах защитить своего малыша, подставить себя вместо него и на себя же принять все удары судьбы, на него нацеленные. Только и могу, черт бы меня побрал, что давать советы и тихо мучиться у него за спиной. Я же отец ему, родитель, кровь родная, защита и опора, а он — мой семилетний сын — уходит в бой и, быть может, впервые в жизни понимает, что папа его не всесилен и не всевластен. Хоть плачь. Но как я могу плакать, когда мне еще нужно и Шонне глаза отвести, чтобы она не догадалась о моих конкретных шагах по урегулированию детских «маленьких бедок»?.. Все равно догадалась…