С этими словами, я покинул кабинет, моя часть работы на этом была почти завершена.
Кохен — просто супермен, еще быстрее моего управился: стоит под дверью, ухмыляется, а парня, Анджело, отослал к другой двери, ведущий в общекабинетный предбанник.
— Что, Джордж, стоишь, гримасы строишь? Порядок у меня, а у тебя?
— Как видишь. Давай, ходу отсюда. Ну-ка покажи подписи? Нормально. Эй, — Анджело, на, передай Карлу. — Я оставил пятерых ребят и Карлика на официоз, а мы — домой, в головной офис. — И, предупреждая мой вопрос о причинах спешки: — Генеральный приказал, это ему не терпится выслушать, больше ничего такого «пожароопасного».
— А Карлик что?
— Карл проследит, чтобы члены профсоюза, который пока еще есть, за сегодня и завтра написали заявления о выходе и подписали бы новый трудовой договор, каждый индивидуально, двухсторонний: работник и администрация киностудии. Там, в условиях, все не хуже, а как бы лучше для каждого, чем в прошлом договоре, но без профсоюза, что и требовалось. А уж там дальше, когда обживутся без профсоюзов… Время покажет.
— А мы? Где тут место «Сове»? — спрашиваю Джорджа, а сам думаю ну совершенно не о деньгах и не о «Сове»… Думаю и хочу спросить, и боюсь спрашивать… Поташнивает слегка, нет, не от страха…
— Мы — это весь набор юридических и охранных услуг, взамен того отребья, которое профсоюз привадил к студийной кормушке. Вот так вот. Что тормозишься, Рик, что с тобой? Может быть, этот гангстер тебя напугал? — спрашивает Кохен и ржет, зараза… Он ведь слышал там, за дверью, если не все, то основное.
— Как… ну, наша дамочка?.. Когда с компрой ознакомилась?
— Как по маслу. Боже, ты бы видел, как она рыдала… Сказала, что повесится.
— А ты?
— А я… Вы же католичка, говорю, что вы мелете, сударыня? Грех замаливают добрыми поступками, а не покрывают смертными грехами. У нас, говорю, как в банке: своего добились — и забыли навсегда, утешьтесь.
— Так…
— Вот и все… Как она рыдала… Говорила, что все двадцать лет молилась и каялась, и что нет ей прощения… А я ей говорю: есть прощение, и на Небесах, и здесь, на грешной земле. Эта подпись — первый шаг к истинному покаянию… Что-то там про гордыню приплел, ну, не мне тебе рассказывать, ты же сам у нас парень жох, язык без костей…
Бросать надо, к чертовой матери, всю эту службу поганую, эту драную «Сову»… Я не гожусь для этой работы, мне она не по плечу… Сказать, что мне стыдно было слушать похвалы Кохена в мой адрес и его похвальбу, — это ничего не сказать, благо что Кохен, весь в неостывшем азарте и в предвкушении наград, не смотрит на меня, к тому же и за рулем… Да, не гожусь. Дело не в стыде, и не в совести, и не в чем-то там таком… Цельным, увесистым человеком надо быть, а не рваным гондоном на сыром ветру. Отрыл я постыдный компромат на благонравную католичку, примерную мать семейства, с помощью этого мощного рычага развернул ее в нужную нам позу… И радуйся: молодец, справился! Если же, вдруг, ты содрогаешься от жалости за нее, представляя, каково ей будет жить дальше, низвергнутой с престижной должности, вынужденной каждый день смотреть в глаза своим любимым: незаконнорожденному сыну и обманутому супругу, не имеющей ни малейшей возможности отомстить обидчикам и свидетелям ее позора, — то, милый мой, стригись в монахи, а еще лучше — заранее стыдись последствий своих поступков и избегай их совершать. Но когда ты сначала жертву загоняешь в обеденный угол и перекусываешь ей горлышко, а потом уже начинаешь плакать горючими слезами, бессильно наблюдая, как твои слезы и слюни смешиваются в единый ручеек с ее кровью — то нет тебе уважения и оправдания, ни от хищников, ни от вегетарианцев.
Надо что-то решать…
— Чего ты там бормочешь, Рик? Мала премия?
— Нет, господин директор, премия — самая то. Это я спасибо выговорить не мог, спазмы в горле от радости.
— Да? Тогда ладно, а вид у тебя какой-то грустный. Ну, что парни, еще по кофейку врежем? Могу рому добавить, по корабельному обычаю, сегодня — всем нам можно. Молодцы… И тебе, Рик, тоже просто кофейку, без укрепления?.. Хорошо, судари мои, и я тогда простого, чтобы не отрываться от народа. Вот-вот ко мне важные гости заявятся, тогда я вас быстренько попрошу из кабинета, а пока — кофе, братцы, втрое лучше в кругу своих. С ними-то — бизнес, а с вами — отдых. — И все по плечам нас с Кохеном треплет.
Через три дня, в пятницу, опять меня посылают на студию, на этот раз — умять мелкие, чисто технические детали договора, наши со студией. Я бы мог и кого помладше прислать, но — его Величество Случай: из тех краев мне было весьма удобно заехать за Шонной, в одну редакцию, где она материал сдавала…
Секретарша выпархивает из-за стола ко мне навстречу и почтительнейшим голоском (знай наших!) просит проследовать меня в соседнюю комнату, испить чаю, кофейку, минеральной воды, горячего шоколаду, мартини — все что я захочу, но у директора киностудии в данную минуту нежданный представитель налоговой инспекции… Понятно: налоговая у нас в Бабилоне — это такая штука-дрюка, с которой не шутят. Не в том смысле, что у студии рыльце в пушку, и она чего-то боится, а в том, что у налоговой особые права на конфиденциальность, даже и «Служба» с «Конторой» без чрезвычайной надобности прерывать такое совещание бы не полезли. Отлуп ничуть не обидный, и, по уверению секретарши, недолгий, подождем. Захожу я в комнату ожидания, в которой есть все, для ожидания и отдыха, кроме обнаженной блондинки в кровати, и вижу, что комната не пустая: двое мужчин, развалясь в креслах, о чем-то негромко беседуют, тоже, видимо, ждут своей очереди к директору.
Один, ко мне лицом сидящий, лет сорока с небольшим, прямо в поношенном пальто на диване угнездился, нечесаные патлы до плеч, лицо брюзгливое, все в складках, явно что богема, другой — спиной ко мне, совсем иного замеса: пиджак — такие в сейфе хранят — сам по себе целое состояние, затылок — произведение дорогого парикмахерского искусства, ладонью в воздухе крутит — часы и запонки видны, и те, и другие наверняка дороже моей старушки БМВ, когда она еще с иголочки была… Голос… Хм… А ведь я его где-то… Затылок разворачивается к патлатому, а лицом ко мне… Мама дорогая!