– Я... не... тебе же приказали... – И ладонь выставил, видимо, пули ею ловить.
– Подписывай, и пожалуйста, как можно быстрее. Тебе хочется жить – и мне не меньше. Я за такую вонючую чушку как ты, в непонятное не собираюсь, но если ты еще хоть слово.... Вот здесь вот. И здесь. И здесь. И еще здесь, здесь и здесь. Все. Час тебе на сборы, тебе и твоим свиньям. Пусть тоже напишут. Или пусть рискнут остаться, это будет даже смешно. Но десять минут из конуры не выходить. Чао.
С этими словами, я покинул кабинет, моя часть работы на этом была почти завершена.
Кохен – просто супермен, еще быстрее моего управился: стоит под дверью, ухмыляется, а парня, Анджело, отослал к другой двери, ведущий в общекабинетный предбанник.
– Что, Джордж, стоишь, гримасы строишь? Порядок у меня, а у тебя?
– Как видишь. Давай, ходу отсюда. Ну-ка покажи подписи? Нормально. Эй, – Анджело, на, передай Карлу. – Я оставил пятерых ребят и Карлика на официоз, а мы – домой, в головной офис. – И, предупреждая мой вопрос о причинах спешки: – Генеральный приказал, это ему не терпится выслушать, больше ничего такого «пожароопасного».
– А Карлик что?
– Карл проследит, чтобы члены профсоюза, который пока еще есть, за сегодня и завтра написали заявления о выходе и подписали бы новый трудовой договор, каждый индивидуально, двухсторонний: работник и администрация киностудии. Там, в условиях, все не хуже, а как бы лучше для каждого, чем в прошлом договоре, но без профсоюза, что и требовалось. А уж там дальше, когда обживутся без профсоюзов... Время покажет.
– А мы? Где тут место «Сове»? – спрашиваю Джорджа, а сам думаю ну совершенно не о деньгах и не о «Сове»... Думаю и хочу спросить, и боюсь спрашивать... Поташнивает слегка, нет, не от страха...
– Мы – это весь набор юридических и охранных услуг, взамен того отребья, которое профсоюз привадил к студийной кормушке. Вот так вот. Что тормозишься, Рик, что с тобой? Может быть, этот гангстер тебя напугал? – спрашивает Кохен и ржет, зараза... Он ведь слышал там, за дверью, если не все, то основное.
– Как... ну, наша дамочка?.. Когда с компрой ознакомилась?
– Как по маслу. Боже, ты бы видел, как она рыдала... Сказала, что повесится.
– А ты?
– А я... Вы же католичка, говорю, что вы мелете, сударыня? Грех замаливают добрыми поступками, а не покрывают смертными грехами. У нас, говорю, как в банке: своего добились – и забыли навсегда, утешьтесь.
– Так...
– Вот и все... Как она рыдала... Говорила, что все двадцать лет молилась и каялась, и что нет ей прощения... А я ей говорю: есть прощение, и на Небесах, и здесь, на грешной земле. Эта подпись – первый шаг к истинному покаянию... Что-то там про гордыню приплел, ну, не мне тебе рассказывать, ты же сам у нас парень жох, язык без костей...
Бросать надо, к чертовой матери, всю эту службу поганую, эту драную «Сову»... Я не гожусь для этой работы, мне она не по плечу... Сказать, что мне стыдно было слушать похвалы Кохена в мой адрес и его похвальбу, – это ничего не сказать, благо что Кохен, весь в неостывшем азарте и в предвкушении наград, не смотрит на меня, к тому же и за рулем... Да, не гожусь. Дело не в стыде, и не в совести, и не в чем-то там таком... Цельным, увесистым человеком надо быть, а не рваным гондоном на сыром ветру. Отрыл я постыдный компромат на благонравную католичку, примерную мать семейства, с помощью этого мощного рычага развернул ее в нужную нам позу... И радуйся: молодец, справился! Если же, вдруг, ты содрогаешься от жалости за нее, представляя, каково ей будет жить дальше, низвергнутой с престижной должности, вынужденной каждый день смотреть в глаза своим любимым: незаконнорожденному сыну и обманутому супругу, не имеющей ни малейшей возможности отомстить обидчикам и свидетелям ее позора, – то, милый мой, стригись в монахи, а еще лучше – заранее стыдись последствий своих поступков и избегай их совершать. Но когда ты сначала жертву загоняешь в обеденный угол и перекусываешь ей горлышко, а потом уже начинаешь плакать горючими слезами, бессильно наблюдая, как твои слезы и слюни смешиваются в единый ручеек с ее кровью – то нет тебе уважения и оправдания, ни от хищников, ни от вегетарианцев.
Надо что-то решать...
– Чего ты там бормочешь, Рик? Мала премия?
– Нет, господин директор, премия – самая то. Это я спасибо выговорить не мог, спазмы в горле от радости.
– Да? Тогда ладно, а вид у тебя какой-то грустный. Ну, что парни, еще по кофейку врежем? Могу рому добавить, по корабельному обычаю, сегодня – всем нам можно. Молодцы... И тебе, Рик, тоже просто кофейку, без укрепления?.. Хорошо, судари мои, и я тогда простого, чтобы не отрываться от народа. Вот-вот ко мне важные гости заявятся, тогда я вас быстренько попрошу из кабинета, а пока – кофе, братцы, втрое лучше в кругу своих. С ними-то – бизнес, а с вами – отдых. – И все по плечам нас с Кохеном треплет.
Через три дня, в пятницу, опять меня посылают на студию, на этот раз – умять мелкие, чисто технические детали договора, наши со студией. Я бы мог и кого помладше прислать, но – его Величество Случай: из тех краев мне было весьма удобно заехать за Шонной, в одну редакцию, где она материал сдавала...
Секретарша выпархивает из-за стола ко мне навстречу и почтительнейшим голоском (знай наших!) просит проследовать меня в соседнюю комнату, испить чаю, кофейку, минеральной воды, горячего шоколаду, мартини – все что я захочу, но у директора киностудии в данную минуту нежданный представитель налоговой инспекции... Понятно: налоговая у нас в Бабилоне – это такая штука-дрюка, с которой не шутят. Не в том смысле, что у студии рыльце в пушку, и она чего-то боится, а в том, что у налоговой особые права на конфиденциальность, даже и «Служба» с «Конторой» без чрезвычайной надобности прерывать такое совещание бы не полезли. Отлуп ничуть не обидный, и, по уверению секретарши, недолгий, подождем. Захожу я в комнату ожидания, в которой есть все, для ожидания и отдыха, кроме обнаженной блондинки в кровати, и вижу, что комната не пустая: двое мужчин, развалясь в креслах, о чем-то негромко беседуют, тоже, видимо, ждут своей очереди к директору.
Один, ко мне лицом сидящий, лет сорока с небольшим, прямо в поношенном пальто на диване угнездился, нечесаные патлы до плеч, лицо брюзгливое, все в складках, явно что богема, другой – спиной ко мне, совсем иного замеса: пиджак – такие в сейфе хранят – сам по себе целое состояние, затылок – произведение дорогого парикмахерского искусства, ладонью в воздухе крутит – часы и запонки видны, и те, и другие наверняка дороже моей старушки БМВ, когда она еще с иголочки была... Голос... Хм... А ведь я его где-то... Затылок разворачивается к патлатому, а лицом ко мне... Мама дорогая!
– Добрый... Э-э... Рик... Рик??? Это ты? Черт подери!
– Да... я... Чилли? Чил! – точно, он! Чилли Чейн выбирается из кресла, рот до ушей, и собственной персоной неуверенно шагает ко мне, руки в стороны. И видно, что тоже растерян. Обнялись.
– Ну дела, вот не ожидал... тебя увидеть здесь.
– Да ты что, Рик! Это я тебя не ожидал здесь увидеть, а мне где еще бывать, как не на киностудиях и на съемочных площадках? Куда же ты пропал, Рик? Я ведь...
– Не пропадал я, как видишь. – Тут рефлекс светского человека перебарывает все остальные соображения и Чилли представляет нас друг другу:
– Мой старинный друг и писатель, Мак Синоби. Мой потерянный и вновь обретенный друг и товарищ, знаменитый детектив и...
– ...просто Ричард.
– Очень приятно.
– Взаимно.
– Рик, за нами будешь, мы первые.
– Да ради Бога! Но вот уж не думал, что сам Чилли Чейн, как простой смертный...
– Ха! А ты никогда не видел, как «сам Чилли Чейн» мечется перед запертым служебным туалетом на одно посадочное очко, в павильоне для съемок, когда у него понос в кишках, а за заветной дверью блондинка-флегматик с запором? Ты, брат, многого не видел в Большом Свете. Так куда ты пропал? У тебя все в порядке? Жена, дети?
– Полный порядок.
– Я пытался тебя искать, но ты же мне телефона не оставил... Сколько лет прошло...
– Не так уж и много. Да неловко было звонить, сам понимаешь...
– Не понимаю. Короче, не вздумай никуда улизнуть, сегодняшний вечер – за мной. У тебя... Шонна, да ведь? Она в городе сейчас?