– Он любит ее, а она ушами.
– Как? А, врубился... ну, так... а еще?
– Она его, а он – её!
– Э... а, классный мужской каламбур, придется, все-таки, записывать за вами, Мак! А еще?
– Даже если то, что говорят о блондинках – правда, все равно предпочитаю брюнеток.
– Ха-ха-а... Еще, Мак! Пожалуйста...
– Еще два и хватит, ладно?
– Давайте.
– Похоже, Фрейд всегда о ней думал, а подсознательно хотел стать ученым. Это первый. А вот второй и последний: В сердце каждой женщины припрятан запасной белый флаг.
– Первый – суперкласс, хотя и непристойный, а второй мне так... не очень понравился... Неубедительный. Но все равно, Мак, здорово! И что, ни один из этих афоризмов...
– Ни один не подошел. «Зрителю нужен позитив, зрителю некогда вдумываться, зритель не должен ощущать себя глупее авторов» А что я могу сделать, если он глупее, зритель этот.
Мак Синоби странный человек, угрюмый, но веселый. Одно из любимых развлечений богемы насчет него – строить предположения, по какому принципу он выбирает общаться «на ты», либо «на вы», ибо проследить в этом хоть какую-нибудь систему – невозможно. Мы с ним, например, на вы. Почему – я не знаю, но меня устраивает.
– А вдруг, все же, умнее?
– Был бы умнее – не жрал бы поп-корн в кинозале. И вообще бы в кино не ходил. Вот вы, Ричард, не производите впечатление глупца. Вы давно смотрели фильм, в кино или по телевизору?
– Я даже по «видику» забыл когда смотрел.
– Вот видите – интеллект он отовсюду виден. Давайте, еще по чашечке навернем, да я поеду... Мак Синоби заворочался в кресле и я реально испугался, что вот – поднимется сейчас и уйдет, с него станется. И про кофе забудет.
– С удовольствием. А... Мак, Мак... куда вы? Вот, уже несут. На меня запишите, сударыня... Ну а что-нибудь другое, не связанное с темой женщин, свеженькое... такое... философское? Вы ради Бога простите мою настырность, но так редко можно вас послушать тет-а-тет, за чашечкой... Тем более, вы в настроении, этим непременно следует воспользоваться.
– Ладно, тогда за кофе я плачу. – Мак Синоби сегодня богач: ему вывалили целый кирпич банкнот за принятый сценарий, он любит получать наличными, потому что вечно теряет чековые книжки, карточки, пароли к ним... – Философский? У меня их много. Мужские – хотите?
Я обернулся по сторонам – кафе пустое, официантка уже отошла...
– Валяйте, конечно.
– Нет, вы не так поняли. Мужские – это... Вот, специально для вас, навеяно знакомством с вами: мужчина – в первую очередь воин, а потом уже инстинкты! – Я заржал, сначала просто польщенный, а потом потому, что – оценил.
– Замечательно! Боюсь, что вы мне польстили.
– Лесть – это клевета со знаком минус.
– Стоп... Как это? В том смысле, что клевета – плохо, а лесть...
– Скорее, наоборот: что лесть – еще хуже. Далее: идти на закат, в попытке добыть восход.
– Тоже афоризм?
– Да, мужской. Еще три: «Играя с чертом, не надейся, что бог на твоей стороне». «Держись подальше от своих страстей и чужих обещаний». «Очень многих маньяков и извращенцев невозможно сходу отличить от нормальных людей, разве что по внешнему виду».
– Стоп, стоп, стоп. А почему вы их называете мужскими?
– Кого – их?
– Ну, например, последний третий? Про извращенцев?
– Очень даже просто. Вы когда-нибудь видели, встречали маньячку-педофилку, в жизни или в судебных хрониках? А эксгибиционистку, хоть однажды? Но не ту псевдошлюху из продвинутых провинций, которая любит ногу на ногу закидывать, ляжки в чулках показывать, а ту, что из кустов перед подростками выскакивает с задранным подолом и мокрой писькой? То-то же. Маньяки да перверты – сугубо мужская привилегия, и хотя изредка встречаются среди них и женщины-маньячки, но это уже извращение. Ричард, общение с вами для меня всегда в кайф, честно, однако наш кофе допит и мне пора обходить по периметру племена моих великодушных заимодавцев. – Мак приподнялся было в кресле и опять рухнул: отсчитывать деньги подоспевшей официантке. Он бы и стоя рассчитался, но она в очень коротком мини: из глубокого кресла – глубже и видно.
– Ричард? А вы знаете, которую из своих мыслей я, как писатель, считаю наиболее глубокой и остроумной?
– Сейчас считаете, или вообще?
– Сейчас, конечно. Вообще – я разный вообще, сегодня один, пять лет назад – другой, а еще через пять, если доживу...
– Не знаю, но переполнен любопытством.
– То есть, хотите узнать?
– Еще бы!
– В таком случае, в предварительную уплату, повторите для меня, терпеливо и немедленно, ту мысль, которую вы однажды, будучи навеселе, попытались размотать перед нетрезвым Чилом и пьяным Богомолом, тогда, с полгода назад...
– Какую мысль? Боюсь, что я...
– Насчет доски и Джоконды? Ну, на полянке, помните?
– А! Вспомнил. Но мы же пьяные были.
– Пьяные взрослые – они как подвыпившие дети. Ничего забавного, зато поучительно. С нетерпением слушаю вас, Рик?
Мысль была немудрящая, основная ценность ее для меня заключалась в авторстве, потому что я ее придумал и бессчетное количество раз кроил ее в голове, и так и сяк вертел, пытаясь с ее помощью обрести некий фиал, светоч для моего пути по моему «живописному» виртуальному городу... Искусствоведы – делать им нечего – ломают голову над загадкой улыбки Моны Лизы, считая живопись Леонардо Да Винчи искусством, способным чем-то обогатить человечество, увеличить с его помощью разницу между ним и остальным животным миром. Я согласен с этими людьми, я люблю творчество гениального флорентинца. Однако, у меня возникают вопросы. Если один запечатленный миг является искусством, то могут ли им являться два таких последовательных мига? Скажем, Леонардо сделал два портрета на двух досках, запечатлел два соседних мгновения, с интервалом в секунду, в десять секунд... Чуть-чуть поменяется свет, за ним и тени, положение головы, рук, форма облаков за спиной... Эти два мгновения – могут быть равноправным и равновеликим искусством? Или несколько полосок старинных красок однажды размазанных по дряхлой доске – это максимум того, что изобразительное мастерство может себе позволить по линии материальных носителей искусства? И дальше – можно только совершенствовать качество барсучьих волосков на кисточке и способы грунтовки плоской поверхности?
Творчество Микеланджело я люблю еще больше, ведь оно, как правило, трехмерно. Представим, что его мраморный Моисей был разбит на атомы в 1516-ом году, и остались только рисунки с эскизами и точный «портрет», написанный... ну... тем же Леонардо, в знак примирения с молодым соперником. Полагаю, искусствоведы восторгались бы и этим, двухмерным Моисеем. Но стал ли он хуже оттого, что я могу рассмотреть его с разных сторон, и оттого, что ракурсы, свет и тени, которые суть неотъемлемые элементы произведения, вольны, в отличие от ракурсов и светотеней картины, быть изменчивыми? Уверен, что нет, а что лучше – убежден Уверен, что эра «настенной» живописи заканчивается, хотя и не закончится никогда. Фигурки первобытных животных, изображенные на стенах древних пещер, всегда будут интересны людям, всегда найдут подражателей и «развивателей» из числа «примитивистов» и «стилистов», но... Им уже нипочем не вернуть былую силу воздействия на зевак, первых своих современников, и новые современники, повосхищавшись в меру словам гида и вернувшись в обыденность, предпочтут тешить сому и нехитрые извилины анимацией и телевизором. И это правильно, и так будет всегда, поскольку живое искусство не должно отрываться от корней, а корень всему – тупой зевака-обыватель... Короче, будущее изобразительного искусства не принадлежит проекции линии времени на единственную точку застывшего мига, и не принадлежит двухмерной проекции нашего родного трехмерья. Вот.
– Хм... Что-то в этом... я подумаю. То есть, если бы мраморный Давид умел поворачивать голову на шарнирах, и потряхивать пращой, почесывать чресла – это бы стало развитием скульптурного искусства?
– Грубо говоря – да. При условии, что каждый застывший миг этого почесывания или поворота головы – с любой точки обозрения – равноценен по мастерству тому единственному, сегодня для нас запечатленному. Секундный поворот головы – череда из двадцати четырех шедевров (видимо, Рик имеет в виду кинематографический стандарт восприятия, 24 кадра в секунду – прим. авт.), которые бы Микеланджело выбивал бы, надрываясь, из кусков каррарского мрамора.