Что люди не всегда сидели на стульях. И не всегда ходили на двух ногах. Что стулья им понадобились для чего-то, на каком-то этапе их культурного развития. А до того они лежали или сидели на корточках. А когда им предложили стул, то поначалу шипели: «На фиг мне этот неудобный предмет!»
Что все, вводимое в жизнь культурой, поначалу неудобно. И потому ренегаты, провозгласившие «Даешь удобную культуру!», — это враги культуры. «Ну и хорошо, что враги», — говорит Великий Инквизитор. Счастливым взрослым младенцам не нужна подлинная культура. Им нужна культура удобная, то бишь блокбастерная.
Мы воюем не с Латыниной и не с хомяками. Мы воюем с Великим Инквизитором. Мы отстаиваем свое право странников. И потому сражаемся не только за Родину, но и за культуру. Хомякам культура не нужна и враждебна. Она нужна нам. И мы ее отстоим. Ее и Родину.
Ради победы в этой войне я буду обсуждать, чем подлинный Гомер отличается от хомячковой блокбастерной пародии, сочиняемой госпожой Латыниной.
Гомер невероятно сложен. И этим привлекателен. Он сложен даже сейчас. И он был фантастически сложен для своего времени. Тогдашнее человечество полюбило его за сложность. И вчитываясь в Гомера, мы постигаем еще и тайну этой любви. Она же — тайна Истории.
Гомер по-новому воспел величие проигравшего.
Лишь после Гомера мир признал это величие в полной мере. Вот почему где есть хомяки и хомячихи — там нет Гомера. А там, где есть Гомер, — там нет хомяков и хомячих. Ведь для хомяков и хомячих любой проигравший — это не заслуживающий внимания лузер. Таковы нормы их блокбастерной удобной культуры. Но у Гомера-то все обстоит диаметрально противоположным образом.
Кто такой гомеровский Гектор? Это лузер. И не просто лузер. Это человек, который бежит от Ахилла, понимая, что обречен ему проиграть. И останавливается только тогда, когда богиня, желающая, чтобы он сразился с Ахиллом, устраивает Гектору некую провокацию. Итак, он гибнет. А перед этим бежит. А еще он разговаривает с Андромахой.
Сегодняшний хомяк будет потешаться по поводу такого типчика. И разнылся, беседуя с супругой. И струхнул… И подставы не заметил. Мало ли еще что. А Гомер восхищается Гектором ничуть не меньше, чем Ахиллом. И человечество вслед за ним научилось восхищаться не только победой мышц, но и победой человека над собой.
В блокбастерах догомеровского периода (они же — банальный песенный фольклор) всегда был свой безгрешный и блистательный герой. И омерзительный чужой, безобразный, трусливый и злобный гад. То же самое и в современных блокбастерах.
А кому сочувствует Гомер? Троянцам или ахейцам? Повторяю, Гомер невероятно сложен для своего времени. Да и не только для своего. Потому что он ухитряется увидеть плохое в своем. Что такое гнев Ахилла и все, что за этим последовало? Это непозволительная для сегодняшнего мира сложность. Надо же, наш Ахилл — и вдруг такая подлянка! А Гомер на это рискнул. Потому что — собирательное это лицо или уникальный певец — но речь идет о гении. А там, где гений, там риск. Блокбастеры же делают ремесленники, на риск не идущие. Или же середнячки, осваивающие территорию человечности, завоеванную для них гениями. Или же талантливые люди, опрощающиеся во имя кассового успеха. И потом годами страдающие по этому поводу. Как страдал тот же Спилберг, выпустив фильм «Челюсти». Тот самый фильм, который называют «первым блокбастером».
Что такое встреча Ахилла с Приамом?
Это абсолютная художественная революция. Ахилл в своем праве. Он мстит за Патрокла. И вот приходит враг. Отец человека, который убил его друга. И что же? Ахилл, превратившийся в зверя, обуреваемого яростью (а, по-видимому, еще и чувством вины), вдруг приходит в себя, увидев горе отца. Подчеркну еще раз — отца чужого для него человека. И не просто чужого — враждебного.
Это превращение банального терминатора в тонко чувствующего человека приковывало к себе внимание человечества на протяжении тысячелетий. Да, потом другие пошли за Гомером и разработали тему, добывая по крупицам и иную тонкость, и иную глубину. Но первым это сделал Гомер. И как тонко он это сделал! Способность первопроходца предъявить человечеству нечто сокровенное и невероятно важное… Предъявить это иначе, чем те, кто идут по его пути… Вот чем приковывает к себе Гомер тех, кто отправляется в странствие. И вот чем он отвратителен отказавшимся от странствия хомякам.
Латынина — хомячиха, ненавидящая Гомера.
Есть два способа убить то, что ты ненавидишь. Один способ — это охаять. А другой — похлопать по плечу и назвать блокбастером.
Еще одна гомеровская новизна, немыслимая для тогдашнего человечества — отношение к богам.
Об этом много написано. Гомеровские боги могут быть несправедливыми и даже подлыми. Они могут быть хуже людей. Люди поднимаются над богами. Представим себе VIII век до нашей эры… или даже XII. Ведь и поныне спорят не только о том, где родился Гомер, но и в каком веке он жил…
Ну так вот, представим себе VIII век до нашей эры. Кстати, если это VIII век (а большинство датирует Гомера именно этим веком), то это уже Темные века. Микены сокрушены. По Пелопоннесу носятся дорийцы и эолийцы… Сама возможность что-то записывать проблематична… Кстати, датированных той эпохой записей «Илиады» и «Одиссеи» нет. И не потому, что сгорела Александрийская библиотека. Этих записей не было и в Александрийской библиотеке.
VIII век до нашей эры… Право же, есть сходство с нашей постсоветской эпохой. Рухнула тогдашняя высокая культура — микенская. Начался регресс. Как в эпоху тогдашнего регресса сохранялись огромные произведения Гомера? Кому они вдруг показались нужны? Почему посреди регресса они вдруг оказались возможны? И что они собой породили? По сути, они создали новую постмикенскую Грецию. Создали ее язык, ее образность. Собрали воедино ее народ. Он же — латынинский «массовый слушатель».
Не будем даже говорить о том, что масса историков противопоставляет Гесиода Гомеру и утверждает, что у Гомера был не массовый, а достаточно избранный слушатель, принадлежащий к воинскому сословию. Другое дело, мол, Гесиод. Другие темы, другие слушатели и так далее. Но каков бы ни был слушатель Гомера — зачем ему вся эта сложность и новизна? Он же варвар. Он только что — в историческом плане, конечно — сокрушил «тогдашний СССР». То есть великую микенскую культуру. Ему бы опрощаться, как нашим хомякам. Ан нет. Он хранит великие гигантские эпические поэмы о чужих, давних, чуждых ему временах. И как хранит!
Ведь и впрямь каким-то загадочным образом Гомер начал распространяться по Пелопоннесу, выводить этот Пелопоннес из варварства, вводить его в новую неведомую ранее культурную фазу. Прививать варварам не микенские, а еще более тонкие представления о гуманизме.
А образ Патрокла? Ахилл впадает в полузверино-агрессивное состояние, предает свое войско во имя гордыни. Надо спасать ахейцев, подавленных отсутствием Ахилла. Во имя этого спасения друг Ахилла Патрокл надевает доспехи Ахилла и выходит на бой, зная, что его убьет Гектор. Он приносит себя в жертву во славу своего народа и своего друга. Друг потрясен, но не выходит из полузвериной комы. Он начинает охотиться за убийцей Патрокла. Глумится над телом убийцы. И тут приходит отец.
И это все учили наизусть дикие дорийцы и эолийцы! Для чего?! Для того чтобы вобрать в себя тайны сокрушенных ими Микен, приобщиться к каким-то новым, неслыханным тайнам. Ничего себе «блокбастеры о том, как люди режут друг друга»! Налицо поразительная творческая сложность, привносящая в мир новое представление о гуманизме. Придя в мир, гомеровское слово творит чудо. Дикие племена начинают восходить и превращаются в предков Платона и Аристотеля, Эсхила и Софокла.
Зачем хомяку все это — история, странствия, восхождение? Хомяк все это ненавидит особой, инфантильно-дебильной ненавистью. Он это хищно отрицает. Вы понимаете — хищно! А те, кому придется останавливать не только здешнего, но и американского хомяка — компьютер, полуоткрытый слюнявый рот, высокоточное оружие, сжигающее наши села и города — они-то понимают, что не смогут победить хомяка, не отстояв Гомера. То есть свое право на восхождение, взрослость, странствие. Право на восхитительно-мучительное открытие того, что содержится в отчуждаемой от них великой культуре.