Так постмодернисты получили востребованность своих идей и заказ на их развитие. А также заказ на адаптацию этих идей к нуждам хозяев, занятых переустройством мира. И те, кто решился исполнять заказ, и породили то многообразие «военных» постмодернистских концептов, которое мы здесь обсуждаем.
Конечно, не следует рассматривать этот заказ как прямые задания хозяев и «взятие под козырек» исполнителями. Даже для достаточно циничных интеллектуалов это «западло». Происходит это иначе. Если определенные идеи интеллектуала вдруг получают широкое освещение и позитивный резонанс в прессе и салонах, а другие идеи замалчиваются, то сама избирательная востребованность идей уже показывает, что приносит признание и славу и куда стоит двигаться, а куда не стоит. Хозяева всего лишь регулируют распространение и резонанс идей интеллектуала, отбирая нужное и отсекая ненужное. Так и формируется заказ.
Решились исполнять заказ не все. И потому в русле «постмодернистского философствования» произошло разделение позиций.
На одном фланге постмодернизма — такие фигуры, как, например, Петер Козловски. Который, признавая состояние постмодерна как факт эпохи, не принимает это состояние в качестве новой нормы, но считает новым тупиком. И видит если не выход из тупика, то потенциальные перспективы такого выхода — в том, чтобы религия вернула себе роль генератора этических ценностей, а также во взаимопроникновении науки и искусства. Хотя как это может произойти, Козловски не объясняет.
На другом фланге постмодернизма — фигуры типа Делёза и Гваттари. Которые не только оправдывают «состояние постмодерна» как новую эпоху счастливых возможностей, но и крайне активно участвуют в развитии именно «военно-концептуальных» направлений постмодернистского философствования.
Между этими крайностями — множество фигур разного интеллектуального масштаба. Некоторые вносят свою лепту в постмодернистские «военные» концепты. Некоторые занимаются аналитикой (а также критикой) различных аспектов «эпохи постмодерна».
А некоторые применяют словарь и понятийную сетку постмодернизма для решения политических задач хозяев — как, например, Андре Глюксман или Бернар Анри Леви, которые испытывают особую ненависть к врагам «свободного мира цветущей толерантности» (в первую очередь, похоже, к любой — царской, советской, постсоветской — России). И которые, в том числе, используя постмодернистскую лексику (от Фуко и Дерриды до Лакана и Бодрийяра), воспевают правоту Америки как лидера и воплощение толерантности — и клеймят всех ее врагов. В России, Китае, Афганистане, Ираке, Иране, Египте, Ливии, Сирии и так далее.
Возвращаясь к «военным» концептам постмодернизма, попробуем обобщенно сформулировать, как эти концепты работают.
Сначала постмодернизм «разоблачает» базисные философские основы предшествующих эпох премодерна и модерна, а также все из них вытекающие классические концепты.
Затем он выдвигает альтернативные концепты, которые якобы верно описывают новое состояние мира материальной и духовной реальности — «состояние постмодерна».
А затем на основе этих концептов постмодернизм создает в своей «оптике» описания новой реальности нужные для себя смысловые акценты.
Например, заявляется тезис, что метанарративы врут, целостностей уже не бывает, господствуют «раскрепощенные и несвязанные» части. Дополнительный тезис: нет ничего, кроме текстов, мир есть текст. А единственное средство постижения текста — деконструкция и децентрирование.
Акцент: в раскрепощенных частях социального целого, которого уже нет, существуют только «пересечения игровых индивидуализмов». Второй акцент: деконструкция мира-текста выявляет, что структуры и системность — это не свойства реальности. Это лишь свойства того индивидуального языка, на котором каждый описывает свои — принципиально разные! — представления о реальности. Например, реальности социальной или экономической.
Вывод: в социальности и экономике нет и не может быть устойчивой структурности и системности. Строить сообщества и, тем более, общество, а также планировать и регулировать экономику — бессмысленно.
Точно так же, из тезиса о недоступности/невозможности постижения реальности — вытекает оправдание виртуальности и симуляции. И, значит, естественность замены/подмены реальности симулякрами. А далее, в зависимости от акцентов на тех или иных сферах реальности, идет работа по разрушению этих сфер реальности.
Из тезиса о принципиальной ошибочности логоцентризма с его причинно-следственными цепями событий — следует непредсказуемость и случайность всего, что происходит в мире. Сделали акцент на непредсказуемости и случайности событий в социальной системе — и прощай любое (в особенности — стратегическое) целеполагающее планирование деятельности на всех уровнях.
Выдвинули тезис о номадологическом, ризоморфном статусе реальности — и получаем оправдание преимуществ присваивающих (бандитско-набеговых) архаических субукладов в сравнении с любыми современными производящими укладами.
И далее — по той же схеме — ведется расправа со всем, что создает дискомфорт для заказавших расправу хозяев.
Мешает передача смыслов в истории и культуре между поколениями — долой метанарративы, которые эти смыслы передают.
Мешает идея осевого времени с его центральной идеей прогресса от прошлого через настоящее к будущему — долой осевое время и историю.
Мешает различение между истиной и заблуждением, добром и злом — долой бинарные оппозиции. И тогда «истина — это феномен языка», ее поиск — бессмыслица, как и этика и мораль. Вместо них — «гибкие сети языковых игр».
Мешает принцип причинно-следственной обусловленности событий и процессов — да здравствует тотальная случайность «хаосмосопорождения».
Целей и целостностей не должно быть — значит, не может быть целеустремленности и преодоления препятствий на пути к цели. Значит, долой любое развитие — личностное, социальное, научное, технологическое и так далее…
При этом постмодернисты гордо заявляют, что они сумели преодолеть архаическую статику, присущую классике премодерна и модерна, и придать подлинную динамику процессу осмысления новой, донельзя зыбкой, реальности. Мол, диалектика рассматривает движение и развитие с позиций «борьбы противоположностей» — но на самом деле любые «бинарные оппозиции» — это миф, никаких противоположностей нет. А постмодернизм рассматривает движение и развитие с позиций «нелинейной случайности». И потому якобы выявляет их специфику гораздо глубже и точнее.
Конечно же, все это вызывает очень объемную и иногда вполне содержательную критику. Включающую и философский анализ постмодернистских концептов, и научную критику той научной безграмотности, с которой постмодернисты ссылаются на новейшие достижения науки. Однако на любую критику постмодернисты отвечают: «Мы уважаем ваше право на такую точку зрения. Но ваша точка зрения нам безразлична. Поскольку вы атакуете бессмысленный мир, находящийся в состоянии постмодерна, с позиций смысла, которого в этом мире уже нет».
Тем не менее, «арьергардные бои» на поле Модерна вели и ведут многие мыслители ХХ — начала XXI века. Здесь и Юрген Хабермас, озаглавивший свое эссе «Модерн — незавершенный проект», и Эммануэль Мунье, который в «Манифесте персонализма» критиковал и одновременно отстаивал идеалы Модерна с позиций религиозной (католической) метафизики, и Ален Рено, который в «Эре индивида» стремился доказать возможность «нехаотической разумности» индивидуализма.
Здесь же и Дэниел Белл с его «Культурными противоречиями капитализма», и Зигмунт Бауман с его книгой «О постмодерне». Оба они признают факт наступления «новой эпохи после Модерна». Но одновременно предупреждают, что постмодерн в своей тотальности отрицания Модерна пытается вместе с водой выплеснуть бесценного ребенка хоть какой-то, необходимой для человека и человечества, нормативности. Здесь же и Джон Грей с его «Поминками по Просвещению», ищущий возможность спасти основные (для него — либеральные) ценности Модерна на стезе признания правомочности «ограниченного плюрализма», и многие другие.