Но если он «в первых строках сего письма» (в рассказе Бабеля было так сказано: «В первых строках сего письма спешу Вас уведомить») говорит, что надвигается чудовищная катастрофа, если он об этом говорит серьёзно, целостно, подлинно, то как он может дальше говорить о том, что у него до фига каких-то там жизненных обязательств? Кто из нас двоих сошёл с ума? Я или он?
Мне-то кажется, что это такое специальное состояние ума и души, в котором один очаг, одна часть мозга и сердца говорит об этой катастрофе и крутится в одном направлении, а другая часть того же мозга и сердца говорит о том, что у неё много жизненных обязательств, и крутится в другом направлении. Но это знаете, как называется? Это — раздвоение личности, потом расчетверение и так далее. Шизофрения, прошу прощения, это называется.
Постмодернисты об этом писали — «шизокапитолизм»…
Я в данном случае говорю не о частной психиатрии, а о синдроме, который охватывает целое сообщество, группы. Обязательства у них, понимаете? С одной стороны — катастрофа, а с другой стороны — обязательствА. И времени у них для того, чтобы протянуть руку как-то сжавшимся, прижавшимся друг к другу, чувствующим беду, растерянным, тоже ведь неслабым и хорошим людям, — на это времени нет. А может быть эти-то люди и есть последний шанс на преодоление катастрофы? Может, другого-то шанса и нет? Этот — крохотный, слабый, а другого нет вообще.
Проходит второй день. Я уезжаю из города. Очень много было разговоров, встреч… И в полубеспамятном состоянии я падаю на полку вагона СВ, который едет в Москву, и хочу заснуть.
В этот момент за стенкой вдруг начинается невероятно грязный женский и мужской мат. Ну, я в геологических экспедициях поработал, в театре провинциальном и ином тоже достаточно много чего поставил и вообще никак ханжой не являюсь. Но это был невероятно грязный и одержимо-животный, скотский мат. То барышне объясняют, как это будет происходить… То мужики… почти хрюкают, рычат… Включена ещё очень громко американская музыка, но они орут ещё громче…
12 часов ночи. Со мной вдруг что-то происходит, и я точно понимаю, что я этих мужиков, орущих за стенкой, просто уложу. А если они ещё дёрнутся, то сделаю что-нибудь и похуже. И я начинаю вставать и одеваться. Жена моя это видит и бежит за проводницей, что-то ей объясняет (видимо, достаточно доходчиво), и проводница идёт в этот зверинец. И начинает говорить: «Сынки, сынки, — а проводница очень простая, русская женщина, — сынки, ну, что ж вы делаете? Тут же немолодые люди, они же отдыхать хотят, они же, как ваши родители. А вы тут что?»
Рычание этого коллективного зверя вдруг чуть-чуть затихает. Потом ещё больше, потом ещё больше…
Эта простая женщина оказывается намного умнее меня. Она совершает некое волшебство… Вот здесь где-то находился человек. Он уже пошёл в сторону зверя. А она его возвращает назад простыми, простыми словами. Потом выходит из соседнего купе, и говорит, что это 12-й вагон, а 13-й полностью набит болельщиками, и они все пьяные. Это их руководство тут гудит, говорит проводница. А там (в 13-м вагоне) гудят сами болельщики. Уже весь вагон набит милицией, и вообще, Бог знает, что творится…
Но главное не в этом. А главное, что она возвращает, возвращает то, что уже от человека далеко ушло в зверя, возвращает в [собственно] человеческую точку. Но если она вернула ненадолго, оно опять начнёт уходить. Даже если кто-то опять вернёт… Когда именно оно, это человеческое, уйдёт до конца?
Мы всё говорим: «Катастрофа… не катастрофа…Римский клуб…то, сё… геополитический ужас…» А катастрофа — вот она. Она уже за стенкой, в вагоне, ревёт. Она завтра выйдет на улицу, и ей на всё наплевать — четвёртый проект, пятый, седьмой, десятый… Она уже рычит, она лезет к тебе изо всех щелей. Ты можешь сколько угодно замазывать эти щели, она снова и снова их пробивает. И в каком-то смысле она, конечно, носит всемирно-исторический и даже более сложный, всемирно-контристорический характер. Что, разве не так?
Но если это так, то единственный способ что-нибудь сделать — это осознать, что это так и сказать себе самому: «Дорогой друг, ты находишься вот здесь. И это полный абзац. Собери силы, встань. Тебе трудно. Ты на исходе, на пределе, но сделай ещё шаг наверх. А потом ещё набери силы и сделай ещё шаг наверх. И ещё».
Всегда хочется быть добрым. Всегда хочется быть мягким. А этот пример даже показывает, что иногда таким и нужно быть. Но только я бывал в разных ситуациях в жизни. Бывал в ситуациях, когда в экстремальных походах или геологических экспедициях у меня было две возможности: или проявить эту окончательную и неприятную жёсткость, или погибнуть вместе с другими, а главное погубить других, за которых ты отвечаешь. Отвечаешь, — слышите это слово? От-ве-ча-ешь. Поэтому я буду говорить о неприятных вещах не потому, что мне кого-то хочется обидеть, а потому, что иначе нельзя. Иначе не получается.