Минкин пишет:
«Общество бурно обсуждает какую-то дерьмовую телевизионную игру. Два участника: Сванидзе и Кургинян. Ни разу передачу не видел, не знаю даже, на каком канале ее показывают. Зато слышал, как по радио обсуждали, и в газетах натыкался.
Всюду одно и то же: зачем Сванидзе согласился, если он всякий раз с треском проигрывает телевизионное голосование, и почему он проигрывает».
В тексте присутствует очень важная вещь. Минкин, человек, хоть и не уравновешенный, но вполне не лишенный определенных специфических дарований, сознательно берет на вооружение формулу: «Ни разу передачу не видел, не знаю даже, на каком канале ее показывают. Зато…». И так далее.
И в конце говорит: «Передача — дерьмо. Не смотрел, а знаю».
Это скрытая цитата фразы, знакомой всем: «Я Пастернака не читал, но знаю, что он идеологически вреден…». Смысл той фразы, которую, как вы помните, демократы люто ненавидели, заключался в следующем. Пастернака не издавали. Поэтому сказать, что его читали, означало признаться в том, что читал самиздат. И диссиденты наши глумились по этому поводу: «Вот, не издали, а теперь хотят осуждать! А как это осуждать? Если читал самиздат — это статья уголовного кодекса. А с другой стороны, надо…»
Поэтому и говорилось: «Я не читал, но…». При этом такая формула, во-первых, считалась крайним признаком идиотизма. И, во-вторых, считалось, что произносящий такую формулу — цепной идеолог, «пес сталинизма», который рвет все в клочки, потому что властвует, потому что плевал на истину, потому что его не интересует ничто, кроме того, чтобы порвать горло противнику, порвать и растоптать. И властвовать, властвовать, властвовать…
Минкин таким способом цитирует в скрытом виде своих вчерашних сначала хозяев (потому что генезис Минкина абсолютно понятен), а потом противников, врагов… То бишь этих «лютых коммунистов», которые хотели только «властвовать, властвовать, властвовать и вцепляться в горло», — как говорили минкины потом уже, когда они освободились из-под власти этих своих хозяев, которым они лизали сапоги или ботинки с невероятным удовольствием.
Я лицезрел это в варианте Минкина в определенные годы, когда Минкин еще любил мой театр и когда он сочно живописал, что такое начальники, какие именно начальники и как он любит этих начальников. Тогда речь шла об очень мелких начальниках на уровне райкома комсомола и чуть выше.
Так вот, такого рода скрытое цитирование (когда человек говорит: «Я уподобляюсь тем, кого я уже описал как бесов. Я сам становлюсь бесом. Я сам становлюсь человеком, который рвет горло любому, кто посягнет на мою власть») — не случайно. Люди понимают, что они проигрывают, что почва уходит из-под ног, что исчерпана эпоха двадцатилетия, бесславная, потерявшая язык, не ищущая аргументов. Она кончена. Сказать нечего. Ты ведешь дискуссию, а на тебя смотрят и говорят: «Гад, гад, гад, гад, гад, гад, гад! Сволочь, сволочь, сволочь, сво…» И все. Потому что больше уже сказать нечего. Нельзя по сотому разу повторять заезженные клише. Нельзя еще и еще раз воспроизводить аргументы, которые потеряли всякую общественную значимость.
А, главное, сам-то ты каков? Ты-то что сделал? Тебе-то какой отведен исторический срок?
И ничего — кроме жалкого, постыдного поражения. Кроме того, что что-то там пригреб к себе ручонками — и кушаешь, кушаешь, кушаешь, лижешь, лижешь, лижешь, сосешь, сосешь, сосешь эту кость, уже обглоданную кость капитализма… Действуешь, как его маленькая-маленькая шавочка… И всё. И ничего нет. А завтра и это кончится. И что же будет? Боже мой!..
И тогда шавочка превращается вдруг в обезумевшего волка, который хочет уподобиться волку другой эпохи. И говорит: «Да-да, я уподобляюсь. Вот тот не читал, но знал, — и я не читаю, но знаю. Я раньше говорил, что тот — плохой. А теперь я сам хочу быть таким плохим, как тот».
«Хочу быть, как Ермилов», — говорит тем самым Минкин.
«Хочу, хочу!..» — он с этого начинает и этим кончает.
Ермилов — это был такой критик в советскую эпоху. Как гласил анекдот, на двери его дачи было написано: «Злая собака». И кто-то приписал: «И беспринципная».
Так вот, смысл в этом — «хочу быть таким вот отвязанным, рвущим на части, ненавидящим; только таким; и расписываюсь в этом в первых и последних строках сего письма».
Дальше читаю: «Сперва отвечу на вечный упрек: мол, если человек передачу не видел (то есть он понимает уже, что говорит крамолу, он ее сознательно говорит. — С.К.), то не имеет права называть ее дерьмом и даже думать так не имеет права. Я и дерьмо не пробовал, но уверен, что и на ощупь оно дерьмо, и на запах, и на вкус».
Значит, он начинает нервничать, употреблять сильные выражения, потому что очень слабая логика… Но что он это «не пробовал» — это непонятно… ну, нюхал… а если не пробовал, не нюхал, не видел, то что? Ему о нем рассказывали? Что он имеет в виду? Он обязан зарегистрировать явление. А как театральный критик обязан его увидеть своими глазами. Он понимает, что то, что он говорит, стыдно. Но ему хочется именно так кривляться, потому что как-то ведь надо кривляться, как-то надо прикрыть ужас, который внутри. А ужас этот о-го-го какой!..
«В объяснениях по радио Сванидзе повторял свои аргументы: а) не уступаю поляну; б) сообщаю свое мнение, свою позицию.
Сообщает кому? Противникам? …А главное: сторонникам Сванидзе не нужны рассказы Сванидзе, они всё это уже знают, читали. (Так пусть бы рассказал что-нибудь новенькое. Раз они уже всё это „знают и читали“, то нашёл бы что-нибудь новенькое. — С.К.)
Зато поклонники противника в полном восторге. Они слышат подтверждение своей паранойи. А главное, видят свою победу (в телевизионном голосовании), видят унижение своего врага. Их даже не смущает та забавная деталь, что о русской истории с пеной у рта спорят два субъекта кавказской национальности».
То есть Минкин (Минкина видели когда-нибудь?) говорит о двух субъектах кавказской национальности… Потому что он обезумел. Он рехнулся от ненависти. Ему сказать уже нечего. Он ищет аргументы у подворотни. А вот это и есть то, ради чего я и хочу это обсуждать. Бог бы с ним, с Минкиным, — невелика птица. Но ведь это некий класс ищет аргументы в подворотне, в последней подворотне, то есть в самом низу — в люмпене, где угодно еще. Эта элита понимает, что если она еще и сможет схватиться за что-нибудь массовое, то за предельную низость.
Каждый из тех высоколобых, респектабельных, кому Минкин все это адресует, должен это прочитать и сказать: «Тьфу, вот это и есть то самое „г“, о котором так много говорит Минкин». Но Минкин это говорит, потому что он не для элиты это пишет.
Он пишет это, во-первых, потому, что он обезумел, он уже политически — в Кащенко.
И, во-вторых, он пишет потому, что ищет связь с подворотней. Потому что нет никакой другой связи, и тогда нужна связь хотя бы с подворотней. И плевать, что эта подворотня потом сделает с самим Минкиным, — сейчас надо ее разбудить.
Минкин говорит: «…дерьмо…привлекательно. Но не для всех. Мухи стремятся, а пчелы — нет. А мух … больше, чем пчел».
Это очень важная философия. Она подразумевает, что все, кто сейчас слушает эту передачу, — мухи. А Минкин и подобные ему — пчелы. Это — расизм. Если сначала в тексте чуть-чуть присутствует расизм буквальный («кавказской национальности»), то ниже присутствует расизм еще более опасный — тот самый классовый экстремизм, по поводу которого так сетовали недавно некие высокие должностные лица. Вот он — в чистом виде! Это разделение людей на мух и пчел. Это подготовка новой идеологемы. Конечно, абсолютно гностической, как мы все понимаем.
«— Но миллионы смотрят!
— Ну и что? Миллионы курят, миллионы пьют — это не дает морального основания пропагандировать курево и пьянку. Зато дает корыстное основание.