Теперь, чтобы восстановить нить, нужно следующее…
Есть реальный жизненный мир. Над ним существует второй мир — тот самый, где есть «О, Русь моя! Жена моя!», Родина-мать и все остальное, где есть эти феномены, то есть обобщенные сущности. Мир живых обобщенных сущностей. В него надо подняться. Над ним находится третий мир — мир идеальный, там существует энергетика, и именно там можно все починить. И восстановить связь.
Когда Гершом Шолем спорил с Вальтером Беньямином о том, как надо действовать (Беньямин был очень левый и мечтал о диалектическом материализме, марксизме и пр., а Шолем уже ушел в религию, а точнее, в метафизику), что надо делать, чтобы спасти еврейский народ, то позиция Беньямина была в том, что нужно мобилизовать левые мессианские идеи. На них и формировались многие кибуцы, которые потом возникали в Израиле. А Шолем ушел в метафизику, потому что считал, что, только найдя метафизический, последний, идеальный ключ, показав, что народ — это Шехина (Невеста Господня), соединив народ с этим идеальным образом, можно восстановить в нем энергетику. И тогда что-нибудь двинется.
В России образ Софии, вообще софийность, имеет огромное и до конца не осознанное значение. Может, именно этот образ и связует между собой красную, белую историю и все прочие (потому что все время говорить, что у нас несколько историй и они ничем не связаны, неинтересно). Софийность в России обладает таким значением, как ни в какой другой стране мира. София не имеет никакого отношения к гностической Софии. Это другая София. Софиология русская — это еще не до конца открытое учение, которое вполне может быть соединено с марксизмом, с Вебером и со всем остальным потому, что на новом этапе никакими атеистическими баландами людей не накормишь. По крайней мере, не накормишь тех, кто должен сформировать субъект и обладает настоящей волей к тому, чтобы преодолевать столь большое неблагополучие, как сегодняшнее.
Поэтому путь от реального в феноменальное и в идеальное — это и есть то, что нужно для обретения субъекта, а значит, проектной силы. Там, на этих высотах, располагается честь. Вновь процитирую строки из стихотворения Ричарда Ловласа:
Нет чести — нет любви. Там находится честь. Найденная честь восстановит любовь. Восстановленная любовь зажжет огонь. Огонь превратит руду в настоящий металл. Металл превратится в оружие. Оружие сумеет преодолеть все, если оно будет находиться в руке полноценного субъекта.
Не будет этого — все, что мы сейчас обсуждаем, абсолютно бессмысленно. И ради этого обсуждения, его и только его, нужны такие вот абстрактные разговоры. Ничего конкретнее этих разговоров нет.
И если бы Минкин не был не просто пощечиной, которую надо ощутить, не пощечиной кому-то там, даже классу, не пощечиной какому-то нашему родственнику, не пощечиной нашему историческому бытию, а именно пощечиной идеальной сущности… Это такой кривляющийся бес, который дотягивается ручонкой до того, что удалось исказить и замарать, до святого лика… Если бы этого не было, я бы не обсуждал Минкина. Для меня он здесь пример какой-то нарастающей угрозы.
Хочу вспомнить песню Гребенщикова, вроде бы такую кокетливо-просоветскую…
(Дальше он говорит главное. — С.К.)
Для христианина история — это дело Христово. Так что, в этом деле не было любви? Ведь это очень глубокая мета-138
физическая проблема. Ведь не зря идет спор о том, что такое первовзрыв, создавший Вселенную: это изгнание из Рая или это сотворение мира? Потому что если это сотворение мира, то внутри Вселенной есть благо и там есть что любить. А если это изгнание из Рая, то всё изначально пропитано грехом. Это две разные Вселенные, две разные теологии. И эти теологии борются.
Я заговорил о том, что темная энергия является важной вещью, которая обеспечивает метафизичность проекта. Мне сразу стали возражать: «А при чем тут все это? И зачем тут нужна темная энергия, как она связана с Марксом, с Вебером и так далее?»
Очень связана! У Маркса есть сложнейшее понятие — «превращенные формы». Маркс заворожен этими превращенными формами. Он много занимался ими. Сам Маркс не так много издал из своих работ, потом его работы издавал Энгельс, потом немецкие социал-демократы, потом, уже в 30-е годы, архивы перешли в СССР. Какие-то работы Маркса, очень важные, были изданы лишь в 60-е годы XX века. Но поскольку, вообще-то говоря, наследие Маркса — это вещь достаточно специальная, то весь марксизм оказался резко усечен. И многое из того, что Маркс обсуждал относительно превращенных форм, оказалось либо на периферии советского идеологического внимания, либо было истолковано превратно, потому что никак нельзя было истолковать это правильно — это угрожало очень и очень многому.
Дело в том, что форма и содержание находятся в достаточно сложной взаимосвязи. Форма может выражать содержание в большей или меньшей степени. Если использовать здесь марксизм, то форма может способствовать развитию содержания и может тормозить развитие содержания. Как говорит классический марксизм, когда форма начинает тормозить развитие содержания, форму сбрасывают и меняют с тем, чтобы дальше началось развитие содержания. И в этом суть истории.
Здесь есть перекличка между Марксом и Гегелем. Не такая простая, как кажется, но есть.
Маркс разбирал превращенные формы в связи с товарным фетишизмом и вообще со свойством сложных целостностей использовать посредников, которые обеспечивают в этих целостностях взаимосвязь и которые сами отчуждаются от целостностей.
Не узнаете здесь ничего? Это и есть то, что я предлагал в одной из своих работ в виде лингвистической игры.
— Ну, давайте, — говорил я, — добавим к названию «Министерство обороны» слово «смерть». Получится «Министерство смерти обороны»… Добавим то же слово к названию «Министерство образования» — получится «Министерство смерти образования». И так далее. Форма (институт, министерство) начинает отрицать свое содержание (оборону, образование и т. п.). Я здесь опять приведу фразу моего отца, который говорил, когда ушел с заведывания кафедрой: «Да нет, вроде все хорошо, и люди хорошие… Но только знаешь, если бы студентов не было, то, может быть, кафедра работала бы еще лучше».
Так вот, кафедра, которая «еще лучше» без студентов, — это тоже превращенная форма. А превращенная форма не выражает содержание в большей или меньшей степени, не искажает его, не трансформирует — она его уничтожает, истребляет.
По этому поводу есть очень неплохие статьи Мераба Мамардашвили в его книге «Как я понимаю философию» — об эмансипации формы и о том, что форма оказывается некоей тенью (я обращаю здесь внимание на понятие «тень» у Юнга), мертвым пространством внутри системы…
В связи с превращенными формами часто говорится о рациональности, о том, что любое превращение есть иррациональность. Маркс, обсуждая превращенные формы, очень любил использовать термин «мнимые числа» (поскольку в его время в математике было не так много чего). Превращенные формы как мнимые числа. Сжатие опосредующих звеньев, их эмансипация и их агрессивное отчуждение от того, что они должны обслуживать, и является одним из феноменов, который приковывал внимание Маркса. Потому что Маркс чувствовал, что вот здесь его теория нарывается на некий айсберг. Что, с одной стороны, вроде бы она находит здесь наиболее полное воплощение, а с другой стороны, вот здесь-то и наступает какой-то затык.