Гаутама был мудрец в полном и чистом смысле этого слова. Есть мудрость и Мудрость. Одна в образе утонченной философии охватывает область умопостигаемого, отвечая интересам ума,но не запросам души;в другой – разрешение самых жизненных вопросов, тех вопросов, сомнение, неуверенность в поисках ответа на которые и, отсюда, еще сильнее растущая необоримость их в искренней и страстной душе рождают обычно безысходную, неисцелимую тоску, близкую к отчаянию, нередко зовущую к смерти… Подвижники этой второй Мудрости – вдохновенные борцы и водители; познание неотделимо для них от жизни, и великие идеи, провозглашенные ими, становятся живыми началами жизни. Сквозь слово, взгляд, мысль, всю жизнь тех мудрецов светится нечто прекрасное, необычное здесь, но понятное человеческой душе, принимаемое ею в любовь, радость и надежду своих сокровенных дум. Может быть, окружающим поступки тех людей кажутся странными и непонятными, может быть, их мысль стоит особняком, не согласуется ни с направлением той эпохи, ни с мировоззрением, принятым за норму сегодня, тем не менее в их думах, в их жизни даже самый холодный и враждебный им человек чувствует нечто светлое и новое, что, раз явившись, уже никакой силой не вычеркнется со страниц истории духа… Кроткие, терпеливые, с сомкнутыми в великом молчании устами, отверзающимися только для слов любви, правды и помощи, со взором, устремленным к небу, с душой, внемлющей торжественным шумам бесконечной жизни, они проходят по свету своим одиноким, непроторенным путем. Их слово говорит с душой слушателя не в настоящем только моменте ее понимания, ее интересов, забот, но как бы чудесной властью восстанавливая для нее все ее переживания, все ее прошлое в связи с настоящим и представляя необходимое будущее; тем мудрецам как бы действительно открыта тайна другой души, и часто то, что самому носителю кажется еще добрым и радостным, но что в будущем неминуемо принесет ему печаль и горе, уже и теперь воочию видится тем мудрым как связанное неизменными и тайными нитями с грядущим страданием. В их связи с людьми есть что-то иное, чем общие правила человеческих отношений, и какая-то высшая мера, властная и требующая, лежит в основе суждений мудрого о людях и жизни.
Много хвалебных наименований получил Гаутама от своих учеников и толкователей, но, думается, самое верное и точное имя его Пробужденный. Он как бы пробудился здесь среди дремлющих людей, то рождающих радужные нестройные грезы о мире и жизни, то истомленных болезненными, кошмарными сновидениями… Правда, земная жизнь – сон, то томительный, то ласкающий; люди все грезят, как во сне, чего-то ищут, к чему-то стремятся, и, как во сне, они не могут отдать себе ясного отчета, для чего это постоянное волнение, эта жажда, борьба, замыслы?.. Гаутама стряхнул с себя сон со всеми его мечтаниями и сквозь убегающие его призраки увидел свет незакатного дня – он понял, что истинное и должное, обычно видимое в земном, здешнем, в действительности лежит не здесь и дышит не случайным земным дыханием. И вот он, в борьбе с набегающими со всех сторон шумными волнами жизни и ее мечтаний, зрит действительное бытие,светлеющее сквозь разорванные туманы здешней действительности. И чем светлее открывающиеся пред ним глуби бесконечности, тем тусклее земная жизнь, тем настойчивее сознание ничтожества всего ее важного и значительного.
Но для того, чтобы пробудиться таким образом, в душу человека должно войти нечто новое, что осветило бы неподкупным светом все ее содержание и представило бы окружающий мир в реальном виде, а не в фантастических образах то милых, то злых сновидений. Если увлеченные этой жизнью только переживают смутно и пассивно колеблющиеся впечатления, то мудрый, взирающий на мир под иным, бесконечно верным углом зрения, ясно видит реальную жизнь и судит ее. В духе своем он стоит выше мира, он не наращивает собой бесцельные звенья бесконечной цепи существующего – нет, он сознательно соотносится с миром, и это его соотношение – велико, духовно и свободно. Он то любит земной мир благословляющей любовью, то негодует за те порывы злобы, смятения, которые темной позорной волной пробегают по его сферам, то плачет о людском падении, то рвется вдохнуть в отношения между людьми новую силу, силу правды и красоты, и он знает – о, как верно он знает это! – что есть благая сила, всегда близкая, всегда готовая преобразить и возвысить эту жизнь, смутную и стесненную, нерадостную…
Мысль человека определяется своим источником: есть мысли, выношенные любовью, есть мысли, выношенные злобой, раздором; хитрость, лукавство, честолюбие так же создают свои мысли, как и правда, совесть, чистое влечение к истине. Красота и святость духа человеческого – его думы о вечномвырастают в той безгрешной глубине души, где уже не отражается ничто земное и тленное, где только чистые впечатления духовного бытия встречаются с чистой душевной любовью.
Одно мы постигаем мыслью, иное – чувством, иное – ощущением, иное – связью тех или иных из этих элементов душевной жизни. Но помимо того есть целостно-душевное постижение, в коем душа наша соотносится с тем высшим бытием, которое представляется ей только как сущее, но не охватывается мыслью. Если в исследовании души наблюдатель ограничивается лишь созерцанием происходящего, так сказать, на ее поверхности – в сфере сознавания, то все живое соотношение души с бесконечной, не огражденной материей сферой бытия остается незамеченным, невоспринятым. Чем ближе к поверхности, тем в сфере сознания больше земного, преходящего, минутного; чем дальше в глубь души, к источникам ее непомутневшей духовной жизни, чудно сохранившей впечатление святого, вечного, тем отдаленнее и темнее земная жизнь и ближе живые лазури бесконечности…
Самые возвышенные идеи – всегда и самые глубокие, трудно сохраняемые в живом, негаснущем изъяснении пред душой; они являются скорее как венец понимания, чем как его начало и всегда близкие моменты разумения.
Возвышаясь над земной жизнью, как бы теряя соприкосновение с ней, душа мудреца своей жаркой любовью, своей ждущей мыслью прикасается к иным, чудным сферам. Бездонные шири и глуби вселенной становятся прозрачнее, и ее просторы, без конца и начала, ничем не стесненные, насквозь проникнуты ощутимой радостью, светом, бесконечно льющейся благодатью… Встревоженная, еще не верящая, но побежденная очевидностью, восхищенная душа мудрого, светясь вечным светом истин, излучает новую жизнь и любовь, никогда не загоравшуюся в ней и, казалось бы, даже невозможную прежде. Близко, близко чувствуется явная суть и истина, новая, нежданная, поразительная… Что не предполагалось даже в высших ожиданиях, что едва предчувствовалось в самых чистых и светлых думах – вот оно, безмерное, незримое, близкое душе, уже не в мечте, не в отвлечении, не в отдаленном представлении, но жизненно неотразимо, блаженно ясно. И вся душа замирает в дивном внимании…В те минуты мудрец переживает столь благостные, невыразимо истинные впечатления, что даже и самый слабый след, оставленный ими в его душе, говорит ему несравненно более о вечных истинах и святынях бытия, нежели все выкладки разума, все его отвлеченные построения. В великих переживаниях души – источник тех бессмертных знанийчеловека, для которых так мало опоры в его мыслях, опыте и рассуждениях, но которые такой мощной вечной уверенностьюв чудных глаголах несутся от века к веку…