— Дорогая, приближается полдень, — тут герцог повернулся к нам и пояснил, — моя жена ведет наблюдения за птицами. Уже несколько лет каждый день, ровно в полдень она поднимается на башню и следит за полетами местных птиц. Живи мы в Древнем Риме, она бы возглавила коллегию авгуров, — улыбнулся герцог, — кстати, доктор Ватсон, не составите компанию моей жене? А я тем временем расспрошу мистера Холмса о том, как он определил, что это фолио — подлинник.
— Да, конечно, — немного растерявшись, ответил я.
До башни было довольно далеко. Герцогиня и я вышли из библиотеки, прошли вдоль всего этажа, дошли до конца коридора правого флигеля и поднялись по винтовой лестнице на три или четыре витка. На самом верху башни находился крошечный кабинет с двумя окнами. Кабинет был так мал, что в нём едва помещался небольшой стол, а места для стульев уже не было. В центре стола стоял письменный прибор, по правую сторону которого лежал журнал для заметок, а по левую — книга Брема «Жизнь птиц» и армейский бинокль.
— Простите, доктор, — улыбнулась герцогиня, — здесь даже негде сесть. Но во всей усадьбе нет места лучше для наблюдения за птицами. Кроме, пожалуй, кабинета моего тестя в башне левого флигеля.
— Как его самочувствие?
— Откуда вам известно, что мой свёкр хворает? — подняла брови её светлость.
— Об этом писали в газетах, когда он оставил службу, — нашёлся я. — Он же был одним из тех, кто проложил в Британии телеграф, верно?
— Да, телеграф был делом его жизни. В его кабинет даже когда-то провели провода.
Она взяла бинокль и подошла к восточному окну. Примерно четверть часа она стояла у окна, не отрывая глаз от бинокля, а потом вернулась к столу, открыла журнал и сделала несколько быстрых записей.
— Как вы думаете, доктор Ватсон, какие птицы больше всего меня занимают в эти дни?
— Трудно сказать… Может быть, куропатки? Если память меня не подводит, они изображены на вашем гербе.
— Я наблюдаю за ласточками. Они сегодня летали высоко, а это значит, что завтра дождя не будет. Поэтому сегодня вечером перед усадьбой разобьют павильон для завтрашнего спектакля.
— В таком случае мы не будем мешать приготовлениям, — понимающе кивнул я.
Герцогиня и я вернулись в библиотеку, где Холмс с герцогом сидели за столом и по-прежнему рассматривали фолиант. Когда мы вошли, герцог повернул голову в сторону супруги и спросил:
— Какие новости? «Увещевания его авгуров удержат дома Цезаря»[7]?
— Погода завтра будет ясной, и, значит, пора разбивать павильон, — произнесла леди Ольнистер.
Холмс поднялся из-за стола и с поклоном произнес:
— В таком случае мы не будем мешать приготовлениям.
Герцог тоже поднялся.
— Джентльмены, — сказал он, — я сердечно благодарен вам за визит и особенно признателен мистеру Холмсу за консультацию. Позвольте, я провожу вас.
В гостиницу мы возвращались той же дорогой, что пришли. Я рассказывал Холмсу о том, как её светлость наблюдала за птицами, а он, вопреки обыкновению, даже не перебивал мой рассказ вопросами. Зная моего друга много лет, я понимал, что он сейчас сопоставляет новые факты и наблюдения, которые складываются в его уникальном разуме в немыслимое количество самых разнообразных вариантов и сочетаний.
Остаток дня прошел без заслуживающих внимания событий. Ужинали мы опять в фойе гостиницы. За ужином я спросил Холмса:
— Что вы думаете о нашем визите в усадьбу Ольнистеров? Вы по-прежнему считаете, что мы не зря приехали?
— Ватсон, я еще не вижу всей картины, но отдельные её части начинают обретать очертания. Моя интуиция говорит, что дело это окажется весьма любопытным. Но мне не хватает информации. Завтра мы поднимемся на башню, возможно это кое-что прояснит.
С этими словами Холмс пожелал мне доброй ночи и ушёл к себе. Его номер был соседним с моим, и этой ночью я заснул не только под далекое пение соловьев, которое доносилось до моего раскрытого окна из буковой аллеи, но и под звук размеренных шагов: за стеной Холмс ходил по комнате, размышляя над нерешённой проблемой.
Утро следующего дня было суетным: в гостиницу мистера Эттвуда со всех концов Британии начали съезжаться зрители предстоящих спектаклей. Готовясь к приезду этой публики, хозяин гостиницы водрузил в лобби на стойку бронзовый бюстик Шекспира, а сам вырядился в раздутые бриджи и траченный молью расшитый кафтан. Добродушный, упитанный и болтливый, мистер Эттвуд и так несколько напоминал Фальстафа, а теперь его нелепый наряд и вовсе не оставлял сомнений в подобном сходстве. Над стойкой в аккуратной рамке был вывешен застеклённый автограф Джеймса Маршалла, гласивший: «Моему доброму мистеру Эттвуду, с дружеской признательностью за неизменно радушный прием».