«Все начальствующие армиями,— гласит один из анекдотов из собрания Фукса,— получали при императрице Екатерине в мирное время генерал-губернаторские места, как-то граф Румянцев-Задунайский, князь Потемкин-Таврический, граф Салтыков и другие. В рассуждении Суворова велено было его спросить, какие губернии он пожелает. Ответ его был следующий: "Я знаю, что Матушка-царица слишком любит своих добрых подданных, чтобы мною наказать какую-либо свою провинцию. Я размеряю силы свои с бременем, какое могу поднять. Для другого невмоготу фельдмаршальский мундир" После сего отзыва был он пожалован подполковником лейб-гвардии Преображенского полка, и сие отличие принял с благоговейною признательностью» [173]
Анекдот явно не отвечает посяеизмаильской обстановке. До мирного времени было далеко, а матушка-царица предлагала лучшему боевому генералу своей армии подумать о губернаторстве. Очевидно, по этой причине Петрушевский не рискнул использовать этот анекдот для подтверждения версии о желании Суворова получить чин генерал-фельдмаршала за измаильский подвиг. Лучший биограф великого полководца воспользовался «Запиской» Суворова, опубликованной П. И. Бартеневым в 1880 г. вместе с другими суворовскими бумагами (в том числе с 38 собственноручными письмами его Потемкину). Подобные «записки», или, как говаривал Суворов, «мысли вслух», писались им для самого себя и не предназначались для чужих глаз. Записка (как и вторая, помещенная рядом) не датирована. «Обе записки сохранились в современных списках,— сделал примечание Бартенев. — В первой многого понять нельзя» [174]. Но именно в ней Петрушевский усмотрел и критику Потемкина, и высказанное Суворовым желание получить за Измаил фельдмаршальский жезл. Приведем текст первой записки полностью в том виде, в каком ее опубликовал Бартенев.
«Граф Алекс. Сувор. Рымн. 2.3 году. Что было бы в степени Г-на Потемк-а. От меня больше пользы! После не было бы странности при Варне, Шумле. 7 бат., 3.4000 конн. были при Козлуджи. Прч. вспячены Каменским 18 верст. Отвес списочного старшинства. Каменский помешал гр. Алек. Сувор. Рымн-у перенесть театр войны чрез Шумлу за Балканы. В частности граф Сув. Рымн. удручен милосердиями. Земля корпорал! В общественности на том же рубеже. Принц Кобург овластчен к плодоносиям. Так Евгений, Лаудон, прч. Они обошли графа Суворова Рым-а. Во всей армии никого.
Эльмпт из чужестранных в капитаны, граф Сув. Рымн-кий сержант гвардии. Князь Юрий Долгорукий с ним одного года в службе по списку в колыбеле. Над прочими граф Сув. Рымн-кий старее летами и службою, кроме Петра Дмитриевича Еропкина, что особо из увольненных. Граф Брюс по адъютантству в гвардии, граф Иван Салтыков по камерюнкерству и франкфуртскому известию, Николай Салтыков по оберквартирмейстерству и франкфуртским знаменам. Князь Репнин по адъютантству в гвардии, граф Валентин Платон. Пушкин... Каменский по артиллерии и квартирмейстерству, князь Юрий Долгорукий полковник Кроат, коих не было. Все они были обер-офицерами, граф Сув. Рым. премиер-маиор. Si je serois J. Cezar, je me nommerois le premier Capitaine du monde (Если бы я был Юлий Цезарь, то назывался бы первым полководцем мира (франц.) — В.Л.). Настоять на это было бы подобно тому московскому архимандриту, что себя пожаловал в преосвященного Платона... Физикально и морально. Время кратко; сближается конец, изранен, 60 лет, и сок высохнет в лимоне» [175].
Действительно, много непонятного. Сразу и не разберешь, в каком месте «Записки» Суворов намекает на свое желание получить чин фельдмаршала. Петрушевский пишет: «Относительно Потемкина он задает вопрос — что было бы ему, Суворову, если бы он со своими делами занимал место Потемкина» [176]. Но Петрушевский не обратил внимания на примечание Бартенева: речь в записке идет не о князе Григории Александровиче (Суворов обязательно написал бы «в степени князя Потемкина»), а о Павле Сергеевиче Потемкине, еще не имевшем титула.
Суворов упоминает принца Кобурга, получившего в октябре 1789 г. за Рымник чин фельдмаршала. Истинный победитель верховного везира — остался в том же чине: «в общественности на том же рубеже». Ведь став фельдмаршалом, Суворов вырвался бы вперед из длинного ряда генерал-аншефов, перечисленных в записке. Но этого не случилось, и он «удручен милосердиями», по-прежнему замыкая список генерал-аншефов, хотя и старее всех летами и службою: ведь он был уже премьер-майором, т. е. имел чин штаб-офицера, когда все его соперники ходили еще в обер-офицерах. У него слава, победы, а его обошли в чине (по старшинству) князь Юрий Долгоруков, Эльмпт, граф Иван Салтыков, князь Николай Репнин, Николай Салтыков, граф Валентин Мусин-Пушкин, Михаил Каменский.
Каменскому — старому сопернику — достается особо. Суворов возвращается к давним событиям Первой турецкой войны, к сражению при Козлуджи, своей стычке с Каменским, который помешал ему «перенесть театр войны за Балканы» и победоносно закончить кампанию.
Возникает вопрос, неужели мрачные воспоминания о событиях шестнадцатилетней давности заслонили в сознании Суворова недавнюю и потому особенно жгучую обиду за Измаил? В записке об этом ни слова. Казалось бы Суворов должен обрушиться на Потемкина, помешавшего ему получить фельдмаршальский жезл, а он негодует на Каменского. Вот уж действительно загадка на загадке.
Разгадать эти загадки можно. Публикуя копию записки, Бартенев привел любопытное примечание переписчика. «Сие писано в Санкт-Петербурге после взятия Измаила штурмом, когда императрица Екатерина хотела за сей необыкновенный штурм возвесть Суворова в фельдмаршалы, но противною партиею сие разстроено, и сделаны ему другие пожалования, как-то: похвальная грамота на память будущих времен, производство в подполковники гвардии в Преображенский полк и еще что-то» [177]. Переписчик отнес записку к послеизмаильскому периоду и грубо ошибся. Записка написана до штурма Измаила. Датировать ее помогает одна подробность. Перечисляя соперников, Суворов обязательно упоминает их титулы: князь Репнин, граф Иван Салтыков, князь Юрий Долгоруков. Николай Салтыков поименован без титула. Он получил графское достоинство в начале сентября 1790 г., за три месяца до штурма Измаила. Следовательно, записка написана никак не позже сентября 1790 г.
В октябре 1789 г. Суворов, ставший графом двух империй, не мог жаловаться на судьбу, даже узнав о том, что его товарищ — принц Кобург — пожалован в фельдмаршалы. Еще меньше оснований для жалоб в ноябре, когда осыпанный наградами граф Рымникский, по собственным его словам, «чуть от радости не умер». В декабре состоялось свидание Суворова с Потемкиным, во время которого победитель везира получил «одну из драгоценнейших в мире шпаг». Иное дело весна 1790 г. Переговоры с турками о мире затягивались. Славная кампания 1789 г., в которой Суворов одержал две блестящие победы, не привела к окончанию войны. Блеск Рымника начинал тускнеть. В наступившем затишье Суворов и решил набросать «мысли вслух». Невольно вспомнился конец предыдущей войны, победа при Козлуджи, стычка с Каменским, гнев Румянцева. Его соперники в самом конце войны или сразу же после нее стали генерал-аншефами, а он — победитель при Козлуджи — не получил ни ордена, ни чина. Обидно. Вот если бы за Рымникской победой последовал скорый мир, он мог бы рассчитывать на новые милости и, кто знает, может быть и на фельдмаршальский жезл. Нашу догадку относительно датировки записки подтверждают письма Суворова дочери: «И я, любезная сестрица-Суворочка, был тож в высокой скуке, да и такой черной, как у старцев кавалерские робронды»,— пишет он из Берлада 20 мая 1790 г. В другом, не датированном письме, написанном по-французски и относящемся к тому же времени, Суворов делится с дочерью грустными мыслями о своей судьбе: «Я ея солдат (т. е. солдат императрицы.— В.Л.), я умираю за мое отечество. Чем выше возводит меня ея милость, тем слаще мне пожертвовать собою для нея. Смелым шагом приближаюсь к могиле, совесть моя не запятнана. Мне шестьдесят лет, тело мое изувечено ранами, но Господь дарует мне жизнь для блага Государства». Те же мысли, что и в записке, почти дословно повторена фраза: «...время кратко, сближаетца конец! Изранен, 60 лет, и сок высохнет в лимоне». Вскоре, по возобновлении военных действий, Суворов с головой ушел в боевую жизнь, и ему было не до грустных мыслей.