«Батинька, первое письмо королевское я читала.,. Король (Густав III.— В Л.) не имеет причины сумневаться обо мне, что я готова заключить с ним союз и что в оном договоримся о субсидии, — пишет императрица Потемкину 4 апреля.— Естьли шведы посольства не хотят, то отложить оно недолго же, но всему надобна благопристойность. От границы же, Бог ведает, какие уступки хотят. Пугательным прусским выдумкам, пришедшим сего утра, я еще отлагаю принять веру... План твой получила, написав сие, и, положа перо сие на стол, читать стану».
Отовсюду шли тревожные вести. Лондонский кабинет вел дело к разрыву отношений с Fосеней. Прусский король держал войска в боевой готовности, а Густав III, недовольный задержкой выплаты обещанных субсидий, предлагал встретиться с Потемкиным на границе, чтобы уладить возникшие трудности. Но Потемкин оставался в Петербурге: по поручению императрицы он дни и ночи работал над планами защиты западных границ и балтийского побережья, где англичане намеревались высадить десанты.
7 апреля Храповицкий записывает в дневнике: «Разные перебежки. Досады. Упрямство доводит до новой войны». Последние слова принадлежат Потемкину, упрекающему императрицу в нежелании пойти на уступки Англии и Пруссии.
9 апреля Храповицкий слышит слова Екатерины: «Сказали, что пива и портера не будет (т. е. с началом войны все торговые связи прервутся. — В.Л.), но сего утра Князь (Потемкин.— В.Л.) с Гр[афом] Безбородкой составили записку для отклонения от воины, князь говорил Захару: как рекрутам драться с англичанами. Разве не наскучила здесь шведская пальба. Князь был ввечеру у Государыни и оттуда пошел на исповедь».
«10 апреля. В день омовения ног Князь в большой придворной церкви приобщался с ПТШ (Платошей Зубовым.— В.Л.) вместе».
Потемкин решил действовать через фаворита, как действовал в грозном 1774 г. через него самого опытный Никита Иванович Панин. Напряжение нарастает. Английский кабинет посылает гонца с официальным объявлением войны России. В Совете императрицы обсуждается вопрос, где взять выгодную позицию для отражения британского флота. 15 апреля адмирал В. Я. Чичагов получает приказ выводить корабли на рейд. Все эти дни русские дипломаты ведут упорную борьбу в европейских столицах. Особенно успешно действует в Лондоне граф С.Р. Воронцов. Он снабжает парламентскую оппозицию документами, доказывающими пагубность для английской торговли и промышленности политики кабинета Уильяма Питта-Младшего, т.к. Россия занимала одно из первых мест в британском импорте и экспорте. Через подставных лиц русский посол начинает в английской печати кампанию против войны.
17 апреля Храповицкий записывает:«Сказали с приметным на лице удовольствием, что в парламенте спорили очень жарко против Питта и войны с нами». В рескрипте на имя Воронцова, помеченном 18 апреля, говорилось: «Если Бог поможет совершить мир с турками, то нетрудно заметить, сколь тщетны и вредны были для Англии чинимые ныне вооружения в угодность властолюбивым видам Короля Прусского». 19 апреля императрица утверждает представленные Потемкиным планы защиты границ.
В те дни она направляет письмо в Гамбург своему постоянному корреспонденту доктору И. Г. Циммерману. «Обещаю Вам, — говорится в письме, — что Вы будете иметь обо мне известие, если на меня нападут с моря или с сухого пути, и ни в каком случае не услышите, что я согласилась на те постыдные уступки, которые неприятель позволит себе предписать мне» [183]. Письмо послано почтой через Берлин, чтобы прусский король из первых рук получил сведения о твердости российской императрицы.
23 апреля, Храповицкий: «Почти сквозь слезы говорят, что 6 уже кораблей выведены на рейду Кронштадтскую, а те канальи не придут, но только людей в холод мучат». Императрица еще не знает, что Питт, пораженный стремительным падением престижа правительства в парламенте, уже приказал вернуть гонца, везущего ноту с объявлением войны. 25 апреля помечена собственноручная записка Екатерины Потемкину, в которой говорилось: «Я нахожу Вашу мысль составить значительный корпус в Финляндии и назначить его начальником Графа Суворова весьма хорошею, и, чтобы это ускорить, я посылаю прилагаемое письмо генералу Суворову, если Вы признаете нужным отдать это письмо». Тем же 25 апреля помечен рескрипт Суворову:
«Граф Александр Васильевич!
Я желаю, чтоб Вы съездили в Финляндию до самой шведской границы для спознания положений мест для обороны оной. Пребываю Вам доброжелательна
Екатерина».
Это назначение большинством биографов Суворова (опять же за исключением ранних) подается, как происки Потемкина. Храповицкий записывает в своем дневнике под 26 апреля: «Граф Суворов Рымникский послан осмотреть шведскую границу. Недоверчивость к шведскому королю внушил Князь, говорят, будто бы для того, чтоб отдалить Суворова от праздника и представления пленных пашей». Передавая придворную сплетню, Храповицкий сам же через несколько дней опровергает ее, сообщая о «разных требованиях королевских», которые привез курьер из Стокгольма (запись от 16 мая). Густав требовал немедленной выплаты крупных денежных сумм, обещанных ему при заключении мирного договора с согласия Екатерины, В русской казне, истощенной двумя войнами и новыми военными приготовлениями, свободных сумм нет. Король грозит разрывом мирного договора. Зная его неуравновешенный характер, этому можно верить. Тем более опасными казались сведения о предложениях английского посла в Стокгольме дать королю деньги за «небольшую услугу» — разорвать мир с Россией. Нет, совсем нелишне было поручить Суворову осмотреть границу и представить соображения на случай новой войны. Да и само пребывание в Финляндии победоносного полководца должно было охладить горячие головы. Потемкин несомненно был осведомлен о том, что приключилось с его другом в Петербурге. Увидев Суворова среди своих врагов, он должен был почувствовать себя глубоко уязвленным. Но Потемкин был государственный человек. Он знал нравы придворных кругов, жертвами которых становились и не такие неискушенные люди, как Суворов. И Потемкин решил вырвать «друга сердешного» из сети интриг, заняв его делом. Письма Суворова из Финляндии свидетельствуют о том, что Потемкин не ошибся. Суворов ушел в дело с головой. Тяжелыми весенними дорогами скачет он по приграничным крепостям, делает расчеты, где, что построить, что укрепить, какие запасы сделать, сколько потребуется войск. В суворовских письмах этого периода нет и тени уныния и обиды. Как всегда, он краток и точен. Его сведения исчерпывающе полны, его предложения целесообразны.
28 апреля в Таврическом дворце Потемкина устраивается грандиозный праздник. На него съехался весь Петербург. С хор неслась музыка. Державин сочинил знаменитые куплеты, начинавшиеся словами:
Одни живые картины сменяли другие. Были представлены турецкие паши, плененные в последнюю кампанию. Внуки императрицы великие князья Александр и Константин открывали специально сочиненную для праздника кадриль. Современники долго перебирали подробности торжества, высчитывали, во сколько оно обошлось хозяину. Но мало кто понимал суть происходящего. Императрица сделала во время праздника публичное заявление, в котором выразила свое полное доверие Потемкину. Эта важная политическая демонстрация предназначалась тайным и явным недругам России. Потемкинский праздник, на котором присутствовал дипломатический корпус, должен был показать европейским диктаторам, что Россия не боится угроз.
Отметим важную подробность: никто из многочисленного семейства Зубова, в том числе сам фаворит не были приглашены в Таврический дворец. Под конец праздника произошла поразившая всех сцена. Императрица собиралась покинуть дворец, и хозяин в расшитом алмазами фельдмаршальском мундире опустился на колени, чтобы поцеловать ей руку... и разрыдался. Екатерина также не могла сдержать слез. Это походило на прощание. Пушкин, ценивший Потемкина, интересовавшийся этой яркой и самобытной фигурой русской истории, записывает со слов Натальи Кирилловны Загряжской (урожденной графини Разумовской) маленький эпизод, проливающий свет на личную драму «великолепного князя Тавриды»: «Потемкин приехал со мною проститься. Я сказала ему: «Ты не поверишь, как я о тебе грущу». — «А что такое?»— «Не знаю, куда мне будет тебя девать». — «Как так?» — «Ты моложе Государыни, ты ее переживешь; что тогда из тебя будет? Я знаю тебя, как свои руки: ты никогда не согласишься быть вторым человеком». Потемкин задумался и сказал: «Не беспокойся; я умру прежде Государыни; я умру скоро». И предчувствие его сбылось. Уж я больше его не видала» [184].