Суворов знал Михельсона как боевого офицера еще по конфедератской войне. Двенадцать лет спустя в своей автобиографии он прямо напишет о том, что «ежели бы все были, как гг. Михельсон и Гагрин, разнеслось бы давно все, как метеор». А в 1774 г., забрав у Михельсона его кавалеристов и оставив ему одну пехоту, Суворов отдал распоряжения о прикрытии возможных направлений бегства Пугачева и устремился в заволжские степи, в погоню, «Иду за реченным Емелькою, поспешно прорезывая степь»,— писал он 10 сентября гвардии поручику Г. Р. Державину, командиру одного из отрядов, действовавших в Поволжье. Суворов шел к Узеням. От пленных он знал, что Пугачев там. В автобиографии 1790 г. он вспоминал: «Среди большого Узеня я тотчас разделил партии, чтоб его ловить, но известился, что его уральцы, усмотря сближения наши, от страху его связали и бросились с ним на моем челе, стремглав в Уральск (Яицкий городок.— В.Л.), куда я в те же сутки прибыл. Чего ж ради они его прежде не связали, почто не отдали мне, то я был им неприятель и весь разумный свет скажет, что в Уральске уральцы имели больше приятелей».
Стремительное преследование Суворовым Пугачева ускорило развязку на несколько дней. Сообщники Пугачева Иван Творогов и Федор Чумаков уже в первую ночь бегства за Волгу «возобновили... намерение связать злодея». Они привлекли к заговору других, постепенно устранив личных телохранителей своего предводителя. Когда Пугачев был схвачен, атаманы собрали казачий круг — общую сходку. И круг высказался за арест. Из 186 человек только 32 не одобрили ареста, но лишь один высказался против.
«Как-то кончитца? Однако призываю Бога! Беру смелость, поздравляю Ваше Высокографское Сиятельство! Рука дрожит от радости. На походе 60 верст от Яицкого городка. Спешу туда»,— писал 15 сентября Панину Суворов, узнав от яицкого коменданта И. Д. Симонова о том, что Пугачев арестован и находится в крепости.
Суворов оказался первым из старших начальников, кто прискакал в Яицкий городок. К этому времени гвардии капитан-поручик С. И. Маврин уже допросил самозванца и добросовестно записал его показания. «Описать того невозможно, сколь злодей бодрого духа»,— отмечает Маврин по горячим следам. И тут же следует поразительное признание смелого мятежника: «Дальнего намерения, чтоб завладеть всем Российским царством, не имел, ибо рассуждая о себе, не думал к правлению быть, по неумению грамоте, способным» [13]. Это признание красноречивее всех домыслов советских историков, идеализировавших крестьянскую войну и ее перспективы. Победа неграмотного народного царя при поголовном истреблении дворянства, имевшего за собой не только власть, но и знания, опыт управления, культуру, — могла означать только чудовищные жертвы среди народа и крах государства. При всей справедливости народного возмущения против крепостнических порядков, против мздоимства администрации (об этом честно писали и Бибиков, и Маврин, и Державин), беспощадная, ведшаяся со страшной жестокостью гражданская воина действительно была «политической чумой». «Не дай Бог,— писал один из лучших историков пугачевщины Пушкин,— не дай Бог, увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». У Суворова, одного из просвещеннейших людей своего времени, не было колебаний относительно того, как поступать в те тревожные дни. Однако он счел необходимым отметить некоторые обстоятельства своей деятельности в период пугачевщины. «Сумазбродные толпы везде шатались; на дороге множество от них тирански умерщвленных,— вспоминал он в 1790 г. — И не стыдно мне сказать, что я на себя принимал иногда злодейское имя. Сам не чинил нигде, ниже чинить повелевал ни малейшей казни, но усмирял человеколюбивою ласковостию, обещанием Высочайшего Императорского милосердия» [14]. Отметим, что Панин напротив прибегал к мерам крайней жестокости, стараясь ужасами казней запугать население охваченных восстанием губерний.
Приняв в Яицком городке Пугачева, Суворов 18 сентября выступил в обратный путь. Бытующая в литературе версия о специальной клетке, якобы сделанной по приказанию Суворова, является выдумкой. Для перевозки Пугачева была приспособлена телега, на которой из жердей было сделано перекрытие. Мера вполне объяснимая: и по сей день во всем мире для перевозки преступников используют закрытые экипажи. Отряд Суворова шел в осеннюю распутицу и непогоду. С дороги Суворов предложил Панину доставить «набеглого царя» прямо в Москву. Можно представить себе, с каким восторгом был бы встречен Суворов в древней столице, еще недавно трепетавшей за свою участь. Панин не собирался уступать Суворову славу спасителя отечества. Он приказал везти Пугачева в Симбирск. 2 октября Суворов сдал его Панину, и тот при многочисленных свидетелях выразил генерал-поручику благодарность от имени императрицы.
Дорого стоила Суворову эта благодарность. Сохранилась записочка императрицы Потемкину: «Голубчик, Павел прав,— писала Екатерина,— Суворов тут участия более не имел, как Томас, а приехал по окончании драк и по поимке злодея». Среди тех, кто присутствовал при свидании Суворова с Паниным в Симбирске находился Павел Сергеевич Потемкин, троюродный брат тайного мужа Екатерины. Он был послан на Волгу в качестве руководителя секретных комиссий, ведавших следствием над участниками восстания. Ему довелось пережить ужас разорения Казани. Несомненно, у него была и другая миссия — следить за действиями Панина. В самых желчных тонах Павел Потемкин описал императрице сцену, во время которой Панин воздавал неумеренные похвалы Суворову. Ироничный отзыв Екатерины со ссылкой на ее комнатную собачку Томаса в большей степени, чем Суворову, предназначался Панину. Опасаясь усиления панинской группировки, она сумела быстро перехватить инициативу и выдвинула на первое место никому не известного полковника Михельсона, заявив, что она «Михельсону обязана поимкою Пугачева, который едва было не забрался в Москву, а может быть и далее». Суворов, оказавшийся в центре сложной политической борьбы, тайные пружины которой он вряд ли сознавал, снова остался без наград. Несколько лет спустя, в письме к своему старому знакомцу П. И. Турчанинову, правителю канцелярии Потемкина, Суворов подвел грустный итог своей деятельности в грозном 1774 г.: «Подобно, как сей мальчик Кам[енский] на полном побеге обещает меня разстрелять, ежели я не побежду, и за его геройство получает то и то, а мне — ни доброго слова, как и за Гирсов, место первого классу, по статуту, хотя всюду стреляют мои победы, подобно донкишотским. Не могу, почтенный друг, утаить, что я, возвратясь в обществе разбойника с Уральской степи, по торжестве замирения, ожидал себе Св. Ан[дрея]. Шпаги даны многим, я тем доволен! Обаче не те награждения были многим, да что жалко — за мои труды» (Письмо от 10 II. 1781 г.)
Он ожидал за Козлуджи Георгия 1-го класса, но все награды получил Каменский. За поимку Пугачева ожидал Андрея Первозванного, но во время торжеств в Москве по случаю замирения с Портой и прекращения внутренней смуты оказался среди нескольких генералов, получивших в награду драгоценные шпаги, украшенные бриллиантами. Суворов благодарил Потемкина за эту награду, называл его «своим благодетелем», хотя в душе считал себя обойденным. Он не гонялся за чинами и орденами, но очень горячо переживал недооценку своих заслуг. Скажем прямо, в 1774 г. судьба оказалась несправедливой к Суворову. Но он приобрел репутацию надежного, бесстрашного и, главное, знающего и удачливого военачальника. Его хорошо узнала сама императрица. За него хлопотал самый влиятельный человек при дворе— Потемкин.
«Удостаивайте, Милостивый Государь! — писал ему Суворов 13 октября 1774 г.,— способней Вашим могущественного ходатайства такого человека, которого надежда вверяет в достохвальные Ваши добродетели. Великость оных ознаменится тем более и обяжет меня к прославлению имени Вашего». Последующие события показали, что Потемкин никогда не забывал своего боевого товарища и смело выдвигал его на ответственные посты при решении новых встававших перед Россией задач.