И он побежал из комнаты в комнату, а за ним вся свита, потом в сени, сбежал с лестницы, сел проворно в карету и закричал: "Домой!"».
В декабре 1799 года в Праге оказался шведский военный и государственный деятель барон Армфельд, сподвижник и любимец покойного Густава III. Армфельд отличился в Финляндии во время русско-шведской войны 1788—1790 годов и сыграл большую роль при заключении мира. Он писал дочери:
«Я видел Суворова несколько дней тому назад в театре. Его слава и странности привлекли туда множество народу. За билеты платили тройную цену. Театр был иллюминирован, и пролог читался в его славу.
Он появился в ложе Эрцгерцога Карла, в австрийском фельдмаршальском мундире и во всех своих орденах. После пролога, равно как и при его входе в ложу, кричали "Ура!" и "Да здравствует Суворов!" с неслыханным энтузиазмом.
Он отвечал: "Да здравствует Франц!" — и несколько раздавал знаки рукою, что не желал, чтоб произносили его имя, но когда это ему надоело, он низко кланялся и кончил тем, что благословил зрителей в партере и ложах. Никто не находил это смешным; ему кланялись, как Папе.
Во время одного из антрактов одна молодая дама далеко высунулась вперед из соседней ложи, чтобы видеть его. Он просил узнать ее фамилию. Ее представили ему, и он протянул ей руку, но она сконфузилась и не дала ему своей. Тогда Суворов взял ее за нос и поцеловал. Публика тогда не могла не смеяться».
Знакомство Армфельда с Суворовым состоялось на обеде у князя-архиепископа, на котором присутствовал высший свет Праги:
«Он заметил меня и мои ордена и приблизился ко мне. После того как Князь Горчаков на его вопрос ответил, кто я, он кинулся ко мне на шею, живо обнял и кричал: "Герой, герой, ты побил русских и очень. Суворов только бил турок, пруссаков, поляков и французов"… Потом он призвал всех своих генералов и свой штаб, представил меня им и кончил следующими словами: "Да, да, он нас крепко побил; это заслуживает уважения. Но он никогда не переставал быть верным своему Королю и отечеству, это заслуживает почтения и удивления"».
Приглашенный на обед Армфельд удостоился доверительной беседы с Суворовым: «Он мне говорил совершенно новые вещи касательно нашего ремесла, которые я никогда не забуду. Если его тактика не совершенна, то нельзя отрицать, что он обладает взглядом и даром уметь пользоваться одержанным успехом или ошибкой неприятеля… Он странный, выражается странно, но всё, что он говорит о военных делах, отмечено печатью великого таланта и глубокого знания… Ты не поверишь, как этот человек, покрытый лаврами и ранами, интересен. Он не дурак, он не чудак, он чрезвычайно глубок и тонок, а в особенности ловок судить о людях и обстоятельствах». Швед приводит показательный пример. На обеде Суворов в присутствии лорда Минто спросил генерала Бельгарда: «Отчего Ганнибал после сражения при Каннах не пошел на Рим?» Бельгард ответил: «Он хотел дать своей армии несколько дней отдыху». — «Нет, — сказал Суворов. — Ему помешал Совет Карфагена. Да и всюду, где есть совет и где дипломаты хотят направлять действия генералов, будет то же самое».
Еще один швед, оказавшийся в Праге, дипломат граф Делагарди записал пророчество русского гения: «Не английские деньги, не русские штыки, не австрийская кавалерия и тактика, не Суворов водворят порядок и одержат победы с желанными последствиями, а справедливость, бескорыстие, которое внесут в политику прямота, порядочность и благородство, привлекающие сердца, — вот чем можно достигнуть всего!»
Великий воин разъяснял самую суть большой стратегии: «Если начинать еще раз войну с Францией, то надобно ее вести хорошо. Если поведут ее худо, то это будет смертельный яд. Тысячу раз лучше ее не предпринимать по-прежнему. Всякий, вникнувший в дух революции, был бы преступником, если бы о сем умолчал. Первая большая война с Франциею будет и последнею».
Эти советы не были услышаны. Зато во Франции победы русского полководца произвели сильное впечатление. Итальянский триумф Суворова ускорил крах режима Директории. Генерал Бонапарт бросил в Египте свою армию, прорвался сквозь морскую блокаду англичан и высадился на юге Франции. Через несколько дней он был в Париже. 28—29 октября (9—10 ноября) 1799 года произошел военный переворот, открывший генералу путь к диктатуре. Поначалу Бонапарт сделался одним из трех членов нового органа высшей исполнительной власти Франции — Консулата. Помимо генерала консулами стали члены упраздненной Директории Роже Дюко и бывший аббат Эммануэль Жозеф Сийес, искушенный политикан, один из организаторов переворота.
Знаменательно, что 28 октября помечен рескрипт Павла о пожаловании Суворову чина генералиссимуса. Успехом переворота будущий император французов был обязан страху, который в правящих кругах республики поселил русский полководец Суворов.
Ростопчин поспешил поделиться с генералиссимусом оценками новой ситуации во Франции. «Теперь весьма важно знать, — писал он 23 ноября, — какой оборот возьмет новое, но сильное республиканское правление и чего захочет Бонапарте. Если оставят его в живых, то из двух он, верно, изберет одно: быть Кромвелем или возвесть на престол Короля, потому что человек этого разбора, ознаменовав жизнь свою делами военными и политическими и быв завоевателем и царем Египта, не захочет быть орудием какого-нибудь Си[йе]са или ему подобного скареда».
Современники ясно сознавали, что значили и что обещали победы Суворова.
Прославленный адмирал Нельсон откровенно льстил русскому генералиссимусу: «Все восхищаются Вашими великими и блистательными подвигами. Это делает и Нельсон. Но он Вас любит за Ваше презрение к богатству… Я знаю, что мои заслуги не могут равняться с Вашими… Нынешний день сделал меня самым гордым человеком в Европе. Некто, видевший Вас в продолжение нескольких лет, сказал мне, что нет двух людей, которые бы наружностию своею и манерами так походили друг на друга, как мы».
«Нужно будет следовать идеям Фельдмаршала Суворова и ни в коем случае идеям барона Тугута, — увещевает графа Воронцова министр иностранных дел Великобритании лорд Гренвиль 28 октября (9 ноября) 1799 года. — По правде, я думаю, что будет выгодно попросить у последнего план операций предстоящей кампании раньше, чем он узнает план Фельдмаршала… Оставив за ним инициативу, можно будет подчинить его идеи рассмотрению Фельдмаршала, получить право их оспаривать и здесь (в Лондоне. — В. Л.), и в Петербурге… Лорд Минто будет следовать советам Фельдмаршала, в честности которого он может быть так же уверен, как в его гении».
И вдруг — невероятная перемена. Британский дипломат лорд Минто, ухаживавший в Праге за российским генералиссимусом, заявляет в письме жене: «Суворов самый невежественный и неспособный командир в мире, ничего не делающий, неспособный на самостоятельные действия, окончательно теряющий голову при трудностях и опасности. А по миновании опасности присваивающий себе всю славу… Он целиком обязан своими успехами в Италии превосходным австрийским генералам, которые служили под его командой… вот настоящий портрет этого сумасшедшего паяца».
Откуда такая желчь и такая ненависть? Всё объясняется просто: император Павел вышел из коалиции и приказал Суворову возвращаться с армией домой.
Минто высказался в частном письме, но в газетах, особенно французских, была развязана кампания критики Суворова как полководца. Фукс замечает: «Суворов ничем так не гордился, как тем, что во всю жизнь свою разбивал везде неприятеля многочисленнейшего меньшими силами и всегда говаривал: "В Александре [Македонском] великое было то, что он малою силою истребил миллионы Персов". Зато не сердился так много, как когда в периодических сочинениях ложно увеличивали его войско, а неприятельское уменьшали. И в сем не прощал он и Дюмасу, издателю Precis des evenements militaires («Обозрений военных событий», публиковавшихся в Гамбурге. — В. Л.). Тотчас продиктовал с жаром в заметке возражение для помещения в газетах: "У этого наемника Историка два зеркала: одно увеличительное для своих, а уменьшительное для нас. Но потомство разобьет вдребезги оба и выставит свое, в котором мы не будем казаться Пигмеями"».