Та же цель проскальзывает в отправленном на другой день Салтыкову подробном донесении. Суворов наивно радуется в нем, что «все так здорово миновалось»; с такой же деланной наивностью он просит наградить его орденом Георгия 2-й степени. «Вашему сиятельству и впредь послужу, я человек бесхитростный. Лишь только, батюшка, давайте поскорее второй класс».
Через несколько дней он снова пишет Салтыкову. Это письмо в самом деле трогательно-наивно: «Не оставьте, ваше сиятельство, моих любезных товарищей, да и меня бога ради не забудьте. Кажется, что я вправду заслужил георгиевский второй класс; сколько я к себе ни холоден, да и самому мне то кажется. Грудь и поломанный бок очень у меня болят, голова как будто пораспухла».
На этот раз пылкое желание полководца исполнилось: Румянцев переслал императрице стихотворное донесение, пояснив, что посылает «беспримерный лаконизм беспримерного Суворова», и, по его представлению, Екатерина наградила Туртукайского победителя Георгиевским крестом 2-й степени. Суворов мог быть доволен. Еще более довольна была Екатерина, получившая лишний шанс для своих захватнических вожделений.
Практических последствий Туртукайская операция не имела. Нанеся короткий удар туркам и разрушив город, Суворов вынужден был вернуться на левый берег Дуная: он считал возможным остаться на правом берегу лишь при условии прочного закрепления там и в этом смысле представлял докладную записку. Однако Салтыков не решился на подобную «дерзость», и результаты Туртукайского поиска свелись к нулю — турки снова заняли прежние позиции и принялись реставрировать укрепления.
Прошло четыре недели. Дивизия Салтыкова бездействовала; поневоле бездействовал и Суворов. Вдобавок, его начала трепать лихорадка. Истомленный болезнью и ничегонеделанием, он просился в Бухарест на лечение, но в это время прибыло распоряжение главнокомандующего предпринять 5 июня новый поиск на Туртукай: Румянцев готовился, наконец, к решительным операциям и с целью отвлечь внимание турок от места главного удара поручал Суворову демонстрацию.
Суворов сделал все необходимые распоряжения, составил новую диспозицию, но в самый день выступления свалился в страшнейшем пароксизме лихорадки. Руководство новым поиском он поручил своим помощникам. Однако теперь турки держались настороже; их пикеты зорко следили за переправами. Русские командиры (князь Мещерский) сделали одну-две робких попытки переправиться, потом сочли операцию чересчур рискованной и отложили ее.
Узнав об отмене поиска, Суворов пришел одновременно в ярость и отчаяние. «Благоволите, ваше сиятельство, рассудить, — написал он Салтыкову, — могу ли я уже снова над такою подлою трусливостью команду принимать… Какой позор! Все оробели, лица не те. Боже мой! Когда подумаю — жилы рвутся».
На этот раз он не фиглярничал. Все в нем возмущалось и кипело. Потрясенный малодушием своих подчиненных и чувствуя себя совсем больным, он сдал командование Мещерскому и уехал в Бухарест.
Между тем Румянцев очень хладнокровно отнесся к отмене демонстративной операции: 7 июня состоялась переправа главных русских сил, и цель повторного поиска на Туртукай отпала. Он возложил на левый фланг салтыковской дивизии новую задачу — спуститься по Дунаю и отвлечь внимание гарнизона Силистрии от потемкинского корпуса.
Если Суворов имел хотя бы скудные сведения об общей стратегической обстановке, он, конечно, ясно понимал бесцельность нового Туртукайского поиска теперь, когда армия уже переправилась. Но он не мог совладать с собою. Последствия неповиновения главнокомандующему, неизбежные жертвы — все отступило на задний план: он решился по собственной инициативе предпринять отмененную его помощниками операцию.
Суворов не думал в это время о том, что по отношению к Румянцеву он ставит себя в такое же положение ослушника, в каком находился по отношению к нему Мещерский. Суворов всегда имел для себя в таких случаях другую мерку, чем для остальных — мерку гения, требующего иных прав и иных критериев. В данном же случае он руководствовался двумя мотивами: во-первых, и самое главное, военно-воспитательным; во-вторых, страстным желанием «смыть позор» с себя, ибо ему, по его выражению, лучше было «где на крыле примаючить, нежели подвергнуть себя фельдфебельством своим до стыда видеть под собою нарушающих присягу и опровергающих весь долг службы».
После недельного отсутствия он вернулся в Негоешти и тотчас начал приготовления к атаке. Для большего морального впечатления он об’явил, что остается в силе ранее выработанная им диспозиция. В действительности он внес в нее много коррективов, учтя изменившуюся обстановку. Основные положения этой диспозиции вполне выдержаны в духе его военных правил: «итти на прорыв, не останавливаясь; голова хвоста не ждет[15]; командиры частей колонны ни о чем не докладывают, а действуют сами собой с поспешностью и благоразумием; ежели турки будут просить аман, то давать» и т. д. Разработанный порядок наступления предусматривал сочетание развернутых линий с колоннами.
15
То есть, голова колонны. Смысл фразы тот, что авангарду надлежит атаковать, не дожидаясь подхода главных сил.