Зато после уроков в казарме, когда они вдвоём убирала класс, Витька дал волю лёгким. Песня, как зверь из клетки, рвалась на свободу;
Полюбила, полюбила
И не надо мне другого.
Санька от него не отставал и особенно усердствовал на куплете, как клюшкой, взмахивая веником и прогоняя мусор под партами. И только внезапное появление в дверях Володи Зайцева остановило это вырвавшееся из груди буйство. Вожатый был с гитарой. Он хозяином прошёл в класс и занял стол преподавателя. Витька, обрубив куплет, прижал веник к груди.
— Что это вы такое замечательное пели? – еле заметная улыбка пробежала по Володиному лицу.
— Новую песню! – рубанул веником воздух Витька. – Хорошую песню, весёлую и интересную.
— Ну, если песня поётся, то она уже не плохая, — вожатый взял в руки гитару и большим пальцем задел струны, от этого они вздрогнули. – Дометайте, а я попробую подобрать её вам на гитаре.
Через несколько минут в наспех убранном классе Володя аккомпанировал обступившей его компании из восьми суворовцев. По лицу его лёгкой, почти невидимой тенью пробегала то ли улыбка, то ли усмешка, и не совсем понятно было, к чему она относится, то ли к весёлой песне, то ли к весёлому исполнению. Когда отгрохотал последний припев, окна перестали дребезжать и плафоны качаться, он оглядел счастливый хор.
— Ну что, на бис?
— Как это? – почесал свою длинную голову Серёжа Яковлев. – Это что, ещё громче?
— Нет, это ещё раз по просьбе зрителей, — пояснил вожатый и ударил по струнам.
К этому времени, привлечённый дружным исполнением, в классе собрался весь взвод, который вновь с радостным усердием отгорланил песню под гитарный аккомпанемент.
— Ещё раз на бис? – вновь ударил по струнам вожатый.
На этот раз хор отгрохотал песню, но не так слаженно, и даже плафоны не качнулись. Когда Володя начал четвёртый раз, Витька, робея, прошептал:
— А может, не надо?
Но вожатый то ли не расслышал, то ли песня заразила его, вновь забренчал на гитаре, опять непонятно улыбаясь. На этот раз и подпевали не все, и пели вяло и скучно, будто куплеты и припевы давили из них, как из тюбика пасту.
— Ну что, ещё раз на бис? – прижал струны ладонью Володя.
— Ну, нет, хватит! – скривился Витька, будто ему не песню предложили спеть, а выдраить туалет.
— Ну её к чёртям, только калории тратить, — как от назойливой мухи отмахнулся от неё Серёга Яковлев.
— Тогда, может, нашу, Дальневосточную? – сильные пальцы ударили по струнам,
— Какую нашу? – не понял Серёга.
Но вожатый, как показалось Саньке, хитро улыбнулся и неожиданно, убрав улыбку с лица, тихо запел:
— По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперёд,
Чтобы с боем взять Приморье,
Белой армии оплот…
«А Приморье-то – наше, — удивился Санька. – Бывает же, песню с младенчества знаешь, поёшь и не вдумываешься в слова».
Володя пел тихо, без напряжения, и Санька чувствовал, что песня проникала вглубь, может, в ту часть сознания, которую именуют душой, оседала там, выталкивая слова, которые сам Санька горланил пять минут назад.
— А вот ещё послушайте, о шинелях, о простых солдатских шинелях, — и опять тихо запел.
— Мы идём под солнцем раскалённым
И не разворачиваем скатки,
Это потому, что мы надели
Серые шинели без подкладки.
Это потому, что мы надели
Черные кадетские шинели.
Ребята молчали, и от этой тягучей песни Санька загрустил, ему стало жаль маму, отца, деда. Жаль, что они уже не молодые, и даже страшно, а вдруг кто-нибудь из них умрёт. Нет, не дай Бог такому случиться. Лучше мне первому, а они пусть живут и живут, как можно дольше.
— Ну что, не надоел? – закончил песню Володя. – Давайте я вам ещё спою песню Первой мировой войны.
— Первой мировой? Так они воевали за царя, — удивился Серёга Яковлев.
— Они за Родину воевали, — сказал Володя. – За Россию… Мне её дед пел. А он был Георгиевским кавалером… И в Красной Армии воевал. Ну что, петь?
— Пой! – разрешил Серёга.
Вот полк по улицам шагает,
Оркестр так весело играет.
Все провожают их толпой
На смертный бой,
На смертный бой.
И хоть в песне слова были о смертном бое, но она не была грустной.
— Вот на вокзале
Грузиться стали.
Несутся речи:
«До скорой встречи
С врагом неправым,
С врагом лукавым».
А на перроне гремит: