– Иван Степаныч, как мыслишь обустраивать волок с мытными заставами? – послышалось от купцов, сидящих особняком.
– И сколько гривен надобно на сие обустройство?
– Дело замыслено изрядное и долгое, прибыли дождемся ли?
Казалось, Иван сумел пробудить интерес к задуманному делу. Но спрашивали купцы, а бояре слушали, нехотя переговариваясь между собой.
– Не должен Ростов оставаться в стороне от большой гостьбы. Довольно нам греть свои зады на печи да пузо почесывать. Каждый будет иметь свой прибыток, в зависимости от вложенных кун. И князю будет корысть. Ведь в его же скотницы потечёт серебряный ручеёк от мытного. Знамо дело, единым днём всего не содеять, но ежели дружно навалиться всем миром, то можно скоро свершить задумки наши.
Последние слова Ивана были обращены не столько к купцам, сколько к боярам. Поводя взглядом по их постным лицам, несколько дольше задержался на Бориславе. На неподвижном лице боярина ни удовлетворённости, ни сомнения. Лишь едва заметные морщинки в уголках тёмных глаз, цепко смотрящих изпод вылинявших бровей, говорили, что их обладатель себе на уме. «Расчётлив, своего не упустит, – подумал Иван. – Долго щупает товар, но, если уж вцепится – не отдаст, за ценой не постоит. Вот так и с Никодимом ведёт непонятную игру: прежде, чем сватов послать, всё разнюхает, всё выведает, но, вцепившись в невестку, непременно женит сына. У него и купцы все, как на ладони, всех видит насквозь. Да-а, упустил я Варвару, жаль. А ведь она могла бы полюбить меня…» – Иван глубоко и тяжко вздохнул, опустил плечи, упёрся взглядом долу, уже не замечая вокруг себя ничего. До сознания, будто сквозь туман, откуда-то издалека доходили слова боярина Матвея:
– Ты, Иван, так горячо сказывал о своих дерзновенных замыслах, будто истину ведаешь. А почему к нам заморский купец не идёт? А не идёт потому, что нет здесь ему покупателя. Обнищала Русь, разорила сама себя усобицами да войнами.
«Опять эта скрипучая заноза встревает, всё дело испортит», – подумал Иван.
– Истины никто не ведает, кроме Бога, тем паче тот, кто в себе не сомневается, – продолжал Кондратич. – Не-ет, без княжьего благоволения такие дела не делают. Надо ждать князя. Риск зело велик. Окромя того, скажу вам, думцы высокочтимые, не боярское это дело – тщиться о гостьбе. Наше дело товар добывать, а как и где торговать – се дело купецкое. Вспомните, что Иоанн Златоуст говорил? А говорил он, что купецкое дело не угодно Богу. Там, где купля-продажа, всегда грех водится.
– Это что же получается, Кондратич, все мы заведомо грешники?! – взвился с места кто-то из купцов. – А, говорят, в Евангелии писано, что хватка купецкая есть дар Божий, как и у всякого иного искуса, будь то изуграф, али книжник, али златокузнец. Мало, по-твоему, мы, купцы, кун даём на богоугодные дела? Да мы…
– Сядь и успокойся, Назар, никто тебя не хулит. Кондратич лишь слова святого отца вспомнил, – урезонил купца тысяцкий.
– А не послать ли нам к Всеволоду в Киев нарочитых мужей, спросить, долго ли Ростову в забытьи прозябать?
Кучка, встретившись взглядом с Бутой, искал его поддержки. А тот, втянув голову в плечи, развёл руками, дескать, что поделаешь, ежели ты не сумел убедить.
Иван дышал гневом. «Упрямые телки! Вся корысть лишь в пределах своих имений. Нет у них хватки. Каждый из мужей с виду разумный человек, и говорит обстоятельно, а глянешь на всех сразу – невегласы, да и только. Каждому своя рубаха ближе к телу».
Последняя надежда на владыку. Но что он скажет? Конечно, будет призывать к разуму и миру.
Бута о чём-то шептался с епископом.
Наконец Исайя слегка пристукнул посохом, требуя тишины.
– Единого согласия и на сей раз не обрящено. Что ж, нужно время – большое видится издалека. Мое благословение будет, когда явите единомыслие. А тебе, Иван, и тебе, Бута, мой совет: надо вам помыслить крепко. Что-то вы не до конца продумали, хотя помыслы ваши, в том нет сомнения, на благость всей земли нашей. Когда каждый примет замысел в свой разум и сердце, тогда и благословение будет. Нелегко такие дела даются, но путь к истине – через тернии.
Бута посмотрел на унылого Ивана и снова развел руками, дескать, здесь воля тысяцкого бессильна.
Иван бездумно брёл в сторону своего строящегося подворья. «Во всём неудачник», – подумал он о себе с усмешкой. Вспомнилась Варвара. Казалось, что между ними – неодолимая даль. Вроде, вот она, рядом, за оградой, только руку протяни. Но пропасть между ними не саженями и не локтями мерена. Он пытался гнать мысль о ней, но какая-то неодолимая сила упорно высвечивала в его воображении лучистую улыбку Варвары. Как ни старался перебороть себя, подавить вдруг возникшую любовь – не получалось. Это было сверх его сил, и он не знал выхода. Ведь он же ещё не старик, чтобы чувствовать себя столь беспомощным в любви. «Ведь должно это пройти, должен же я освободиться… А, может, и возраст тут не при чём? Сказывают, иные старики любовные страсти имают, будто молодые. Вон, Матвею Кондратичу восьмой десяток идёт, с виду стручок жёваный, а какой задиристый. И жёнка у него моложе вполовину его, ходит веселая, мужем довольная».