Я рассказывал об этих радостях нормандской жизни одному образованному человеку, и он сказал мне: «Вы просто хотите пооригинальничать. Не спорю, дождь полезен для земледелия. Но вообще дождь — это грязь и тоска. Я только что встретил на дороге тяжелый воз, увязший по ступицы, да и сам забрызгался грязью по уши. От серого неба и мысли в голову приходят тусклые. Теряешь мужество и решимость, точно тебе всю душу дождем размыло. Нет, знаете ли, источник жизни — это все-таки синее небо и солнечный свет. Как хорошо понятны мне греки — и яркие сцены «Илиады», и кроткая Ифигения, которая прощается с сиянием дня!»
Во всем этом много напускного, литературного. Грязь гораздо чище пыли: грязь видна, ее можно счистить, ею не приходится дышать. И Гомера я тоже читал, его герои — жестокие хищники; а греческие трагедии довольно-таки скучны. Форма их прекрасна, но недостает колорита — естественно, ведь солнце поглощает всякий колорит. Заметьте, что при ярком свете все краски блекнут. Человека, приехавшего с Севера, Юг поражает какой-то сухостью, резкостью, грубостью линий. Повсюду голые вершины гор, каменистые обрывы, зеленовато-серые оливы, неизящные и словно черные кипарисы. И глаза, способные вобрать в себя весь этот поток света, должны быть черны, как колодезная скважина.
Нам нужен более мягкий свет и не столь резкие тени. Едва лишь среди облаков мелькнет промытый дождем квадратик голубого неба, как сразу дубы, буки, вязы, каштаны и акации радуют взор бесчисленными оттенками зеленого цвета, более чистого и сочного, чем краски палитры. Свежий ветерок шевелит листву, над тропинкой поднимается пар, земля мягко пружинит под ногами, блестят мокрые крыши. Все предметы видны по-своему, в зависимости от расстояния: те, что близко, ярки и отчетливы, те, что вдалеке, словно грезятся во сне. Тогда и мысль твоя начинает рыскать по округе, петляя и возвращаясь назад, словно верный пес. А там, где всюду спекшаяся от зноя земля, там человеческая мысль вечно стремится к горизонту. Оттого-то, должно быть, и люди там живут страстные и речистые — их мысль не знает ни деталей, ни крупного плана. Из них получаются юристы и философы; и на вид они черные, как кроты, а все потому, что там не бывает дождей. Если бы на римском Форуме шел дождь, он освежил бы голову Цезарю и у нас бы теперь не было католицизма[1].
Нравственность хороша для богатых
Нравственность хороша для богатых. Говорю это совершенно серьезно. Жизнь бедняка скована внешними обстоятельствами, в ней не остается места ни для личного произвола, ни для свободного выбора, ни для раздумий. Одни добродетели приходится блюсти волей-неволей, другим следовать невозможно. Оттого ненавистны мне добрые советы, которые филантроп дает нищему.
Наименее требовательные призывают бедняков только как следует мыться — вода, мол, ничего не стоит. Неверно: принести воды стоит труда, а купить мыла стоит денег. Да и время нужно, чтобы мыть детей, чтобы стирать штаны и блузы.
Хозяйство нужно вести предусмотрительно и с умом — ну еще бы, кто же спорит! Но эти добродетели подобны процентам с капитала: они приращиваются лишь к первоначальному накоплению. Как, по-вашему, сохранять благоразумие, когда ежедневно бьешься с заботами, а они возникают вновь и вновь, словно отрубленные головы гидры? Как вы себе представляете предусмотрительность без уверенности в завтрашнем дне? И как можно постоянно думать о будущем, если там один мрак? Нет, из этого круга не вырвешься: нерачительность порождает нищету, а нищета — нерачительность.
Я знаком с одной воспитательницей детского сада, которая искренне пыталась преподать своим питомцам начатки морали — но всякий раз невольно прикусывала язык. «Как хорошо, дети, когда у тебя дома чисто и светло!» — и тут она встречала взгляд двух или трех ребятишек, у которых дома окно было размером с табакерку, а вместо самого дома — узкая мансарда, где трех кроватей не поставишь. «Раз в неделю нужно менять нательное белье!» Увы, ей приходило в голову, что, если постирать рубашонку вот этого малыша, она развалится от ветхости. Так же и с поучениями об опасностях алкоголизма — только она начинала расписывать, до чего отвратителен пьяница, как спохватывалась, что имеет в виду отца вот этих двойняшек, уже краснеющих от стыда. Есть слова, которые застревают в горле.
Что же делать? Не читать нравоучений. Если можешь — отмывать перепачканных малышей. Если можешь — одевать тех, кто ходит в лохмотьях. Быть самому справедливым и добрым. Не заставлять детей краснеть. Не выставлять бестактно напоказ их беды. Не льстить невольно тем из них, кто, по счастью, опрятно одет и чьи родители не пьют. Нет, право, лучше уж говорить о чем-то другом, о чем-то общем для всех — о солнце, луне и звездах, о временах года, числах, реках и горах. Пусть тот, у кого нет пары носков, все же чувствует себя равноправным гражданином; пусть школьный дом будет храмом справедливости, единственным местом, где нет презрения к бедным.
1
Ален связывает иерархическую организацию католической церкви, возглавляемую папой римским, с государственным устройством Римской империи, основателем которой был Гай Юлий Цезарь.