«Степан, напрасно близко к сердцу принимаешь и переживаешь. Идеального порядка, как бы ни хотелось, не наведешь. Я не имею права спрашивать тебя, о чем идет речь, но догадываюсь. Время сейчас голодное. Десятки миллионов людей недоедают. Люди пухнут с голода. Неслучайно на рынке килограмм хлеба стоит сто рублей. Это одна пятая часть месячного заработка квалифицированного рабочего и половина стипендии студента. Мир так устроен. Человек, как поработитель всего земного мира, так устроен».
«Что ты этим хочешь сказать?» – перебил Кошкин. «То, о чем ты думаешь». «Ты что, читаешь мои мысли?»
«Да, – ответил я. – Хотя лежу в изоляторе, часто теряю сознание, но кое-что доходит и до моего слуха. Продукты, то, что сейчас самое дорогое для человека, воруют не килограммами, а тоннами. Поэтому я тебе как другу говорю, не в упрек. Тебе надо было доложить то, на что жалуются, не вникая в подробности, не заикаясь ни о какой комиссии или ревизии».
«Ты прав, – ответил Кошкин. – Тебя этому научили в войну или еще до нее?» «До войны, Степан. Меня возмутило одно дело. Мне жаловались в офицерской палате. Я лично проверил. Водка, вино и многое другое списывается на больных, но фактически не выдается. То же самое с дефицитными лекарствами».
«Давай об этом больше не будем. Я давно знаю, «язык мой – враг мой» или «грамм молчания иногда стоит килограмма золота». Илья, расскажи, как у тебя дела?»
«Хорошо, Степан. Вроде дело идет на поправку. Чувствую себя лучше». Он внимательно посмотрел на меня и тяжело вздохнул. Разговор перевел на неприятную для меня тему. «Расскажи мне по секрету, почему ты хотел покончить самоубийством?» «Надоело, Степан, живым гнить в гипсовой скорлупе. Побудила любезная встреча на вокзале госпитальным начальством». «Да, – проговорил Кошкин. – Я об этом от многих слышал. Но тебя здесь многие однополчане хорошо помнят и отзываются о тебе хорошо, как о воине и человеке». «Благодарю, Степан, за комплименты».
В изолятор вошел начальник госпиталя Айзман. Галантно, с еврейским акцентом заговорил, обращаясь ко мне: «Ну, герой, как дела?» Я ответил: «Как сажа бела». «Как это понять?» – переспросил он. «Как хотите, так и понимайте». «Мы тебя сегодня же перетащим из этой кельи в более теплое место. Дела твои идут на поправку. Скоро снова пойдешь громить фашистов. В тебе я сразу увидел настоящего русского солдата». «Спасибо за комплименты, – ответил я. – Из меня уже видимо не получится ни военного, ни гражданского».
Кошкин молчал. Айзман с большим усердием сыпал в адрес Кошкина и меня сотни комплиментов. Он говорил, что за два с половиной года работы в госпитале впервые встретился с настоящими парнями, пробившимися сквозь ад, смрад, огонь и дым с границы Восточной Пруссии, минуя тысячи смертей, с людьми, которые находились в беспрерывных боях с первого дня войны. Айзман признался: «Я счастлив провести с вами несколько минут, свободных от работы. Товарищи, вы – настоящие русские герои».
Казалось, хвалебной речи не будет конца. Кошкин назвал Айзмана по имени и отчеству, поблагодарил за хорошие слова, спросил: «Вы за мной?» «Да, товарищ полковник. Мы решили с замполитом посоветоваться с вами по ряду вопросов». «Идемте, – ответил Кошкин. – Разрешите мне проститься со своим лучшим другом. Судьба нас вряд ли больше сведет».
Начальник госпиталя вышел. Кошкин тихо сказал: «Ну и льстец. Всюду ходит за мной по пятам. Даже поговорить с людьми возможности не дает. Илья, пришла пора сказать до свидания. Хотелось бы о многом поговорить, многое вспомнить. Думаю, что это не последняя встреча».
Он оставил мне адрес жены и взял адрес моих родителей. Обещали друг другу писать. Он поцеловал меня в лоб, пожал мою руку и вышел из изолятора.
В моем теле, в котором еле теплилась жизнь, чувствовалась сильная усталость и какая-то невыразимая тоска. Эта тоска иногда бывает у охотника, когда рядом с его шалашом неотступно, не взирая ни на какие угрозы, целую ночь воет собака.
Я думал: «Вряд ли судьба сведет нас с Кошкиным. На сей раз разошлись мы с тобой как в океане корабли». Это я чувствовал всей душой и телом. Предчувствие меня редко обманывало. «Почему мы больше не встретимся? Значит, один из нас умрет, так как расстояние для встреч не помеха. А кто – об этом думать не надо. Это, по-видимому, сделаю я, судьба это для меня уготовила».
После встречи с Кошкиным и передряги с выпитой водкой у меня появился аппетит. Впервые в изоляторе я попросил есть. По требованию, а может быть по просьбе Кошкина, я был переведен в теплую двухместную палату. Вторая кровать была заправлена по всем правилам женского искусства, но пока она была свободна по причине моей уже отступающей гангрены. Уход и внимание со стороны обслуживающего персонала ко мне возросли. Никаких стимуляторов для возбуждения аппетита мне не давали, но я ел все, что приносили. Ел понемногу, но часто. Чтобы время проходило быстрее, я просил и читал все без разбору книги вплоть до учебников.