С веселым щебетанием Кати мы быстро поднялись на пологий бугор, и взору открылась знакомая пожарная вышка, стоявшая как бы на страже с краю деревни. Сзади разместились буквой "Т" почерневшие от времени дома деревни. Короткая ножка буквы протянулась вплотную к вышке и звала нас в свои объятия, ее называли "скородумовкой". Узкая полевая дорога вела почти прямо к деревне. По обе стороны дороги стеной стояла высокая рожь. Полные, тяжелые колосья поспевшей ржи гнулись к земле, опираясь на золотистые стебли соседей. Все ржаное поле шевелилось легким ветерком и колыхалось, словно вода в переполненном озере.
Я всю дорогу любовался не столько природой и хорошо видимой деревней, а Катей, ее светлыми волосами, длинными косичками, не по-детски внимательным взглядом. Война не только нас научила серьезности, но даже детей. «Катя, сколько тебе лет?» Она внимательно посмотрела на меня, мне показалось, что в ее детском уме пронеслась мысль: «Дядя Илья, ты большой, воевал долго, а не знаешь, сколько мне лет». «Немного, – помедлив, ответила. – Через месяц будет десять. Я уже окончила три класса, с первого сентября пойду в четвертый». Я не спускал своего взгляда с Кати, с той маленькой Кати, любимицы сестры. Девочка восторженно рассказывала о цветах, ягодах и дедовых пчелах, которые сильно кусаются. Я слушал или вернее старался слушать ее детский лепет, но мысли мои витали где-то далеко, то на фронте, то в госпитале. Обонянием чувствовал пахнущий могилой гипс.
Вот и родная деревня, наша изба. Под окном с раннего детства знакомый лужок. Двор и ступеньки, ведущие в сени и избу. Со скрипом отворилась дверь. В избе ничего не изменилось. На том же месте под божницей стоял покрытый старой клеенкой стол, перешедший в наследство еще от прадеда, на котором были еле заметны следы краски. Только при внимательном осмотре можно было выявить, что стол когда-то был окрашен в черный. Перегородки, отделяющие кухню и большую комнату от длинной прихожей, были окрашены желтой краской. Та же русская печь чуть ли не в середине избы. На божнице возле каждой иконы стояли толстые восковые свечи, отлитые руками отца и освещенные в церкви. Те же полати, служившие всей семье кроватью и спальней. То же одноствольное ружье висело на старом месте – на потолочной балке на двух вбитых гвоздях.
Появление в деревне солдата встревожило старых и малых. Первым пришел Николай Васин, демобилизованный по ранению еще в 1942 году. Его ранение считалось хорошим. На правой ноге была ампутирована половина ступни. Он старался хромать больше, чем полагалось, боялся снова уехать туда, откуда 90 процентов мужчин деревни не вернулись и не вернутся больше никогда. Николай крепко обнял меня, расцеловал и хрипло проговорил: «Со счастливым возвращением». Первый вопрос – где воевал, где ранен, лежал ли в госпитале и так далее. Не поспели мы еще объясниться в нескольких словах, как появилась его жена Лиза. Она задавала уже другие вопросы – вопросы жизни, которые мучили меня в последние дни пребывания в госпитале: «Чем думаете заняться? Что будете делать?» Что ей ответить, когда нога не сгибается во всех трех суставах. Мне казалось, что худшего нельзя и придумать для человека. Сидеть можно только на высоком стуле. Сесть на землю, на пол или на что-то низкое невозможно, стоять тоже. Нога отекала и болела. За какие грехи я наказан так сурово? В голове молнией проносились мысли. Николай говорил и задавал вопросы. Я его рассеянно слушал и отвечал.
В избу один за другим заходили дети, старухи и старики. Здоровались со мной, все поздравляли с возвращением. Пришли отец и мать. Мать поставила самовар. Отец куда-то исчез и снова появился. Улыбка не сходила с его лица. Он говорил: «Сегодня ты вернулся из госпиталя в родной дом. Этот день самый счастливый в нашей жизни. Не обращай внимания на свое увечье. Все наладится. Не спеши, придет время, будешь делать все физические работы. Отдыхай, выздоравливай».
Почти все население небольшой деревни собралось посмотреть на искалеченного солдата. Так на Руси издавна заведено. Женщины, вздыхая, говорили: «Хорошо, что жив остался. Все остальное в жизни придет в норму». Слышались всхлипывания и слезы: «А мой уже никогда не придет. Погиб под Москвой, Калинином, Курском, Смоленском, Ленинградом…» Где только не покоятся кости моих односельчан, друзей и товарищей. Многие пропали без вести. Жены и матери надеялись на лучшее.