«Котриков! Я сейчас заскачу на минутку в этот домик». Он отдал мне повод уздечки, сам скрылся в низких сенях. Через минуту вышла солидная, довольно стройная симпатичная женщина средних лет. Воркующим голосом с украинским акцентом сказала: «Сынок, привяжи коней и заходи в хату». Я попытался отказаться. Она более строго сказала: «Вам велел зайти полковник». Я зашел в маленький уютный домик. Чистота, опрятность и простота поразили душу солдата. Как хорошо, подумал я, жить в этом доме. Голубев сидел за столом. Перед ним стояла раскупоренная бутылка водки. На тарелке красиво уложенный салат из помидоров, тонко нарезанная ветчина. Горшок молока. Голубев налил полный стакан водки и протянул мне, стоявшему посреди комнаты, подпирающему головой потолок. «Пей, Котриков, за здоровье хозяйки. Это жена моего лучшего друга и старшего товарища. Ни за что ни про что арестован два года назад. Сейчас неизвестно где». Женщина заплакала. «Не пью я, товарищ полковник». «Пей, говорю, – повторил Голубев. – Пей за моего друга и его жену». Я взял стакан из его руки, залпом выпил. Хозяйка подала мне на вилке ломтик колбасы и кусочек помидора. «Разрешите идти, товарищ полковник». «Иди, Котриков», – ответил он. Вышел на улицу. Моего чалого плута не было. Он снял узду и убежал. Рысак Голубева стоял спокойно, внимательно смотрел на меня чистым веселым взглядом.
Голубев вышел примерно через час. Хозяйка что-то ласково шептала, сопровождая его. «Товарищ полковник, лошадь-то моя отвязалась и убежала». «Рад слышать, товарищ Котриков. Раз не устерег, то топай пешком». Голубев сел на коня и, гарцуя, скрылся в темноте. Только слышен был цокот копыт о твердую степную дорогу да храп лошади. Я побежал напрямую через расположение соседнего полка. Прибежал к фанерному домику на минуту раньше Голубева. Голубев подъехал и хотел привязать рысака. Я взял у него повод уздечки. «Котриков, ты здесь, – удивленно сказал он, – или это привидение?» «Так точно, здесь, товарищ полковник». «Молодец, Котриков, ты просто чемпион по бегу», – похвалил он меня. Я сел на рысака и поехал в конюшню. Мой чалый стоял в стойле привязанный и грыз деревянную кормушку.
Связным я почти ничего не делал. Был свободен. Целыми днями загорал, купался и спал. Все это безделье мне надоело. Время шло медленно, казалось, что оно для меня остановилось. Голубев и не думал меня заменять другим. В начале августа перед отбоем он вызвал меня и сказал: «Сегодня ночью в два часа будет объявлена тревога. Подай мне коня к домику без десяти два». «Есть подать коня», – отрапортовал я. «Котриков, держи язык за зубами», – крепко предупредил он меня. Я пришел в палатку, забрал скатку шинели и ранец и направился к выходу. Кошкин вышел следом за мной, тихо спросил: «Ты куда собрался?» «На конюшню», – ответил я. По секрету сказал ему, что в два часа ночи будет объявлена тревога. Кошкин посоветовал мне: «Самый подходящий момент для тебя отделаться от должности связного. Опоздай, не подай коня – выгонит». Я с сомнением сказал: «Может посадить на гауптвахту». «Отсидишь! Мало связным отдыхал – еще отдохнешь». «Нет, Степан, умышленно этого сделать не могу».
Через полчаса вся полковая школа узнала, что в два часа ночи будет тревога. После ее объявления меня разбудил дневальный. На конюшне остались только рысак Голубева и чалый. Все лошади по тревоге были на местах в рейсе. Полковую школу я догнал через 5 километров. Голубев строевым шагом шел впереди школы. Когда я вручил ему повод уздечки рысака, он на меня даже не посмотрел. Передал моего чалого новому связному. Мне глухо сказал: «Становись в строй». Я встал на свое место позади Кошкина. Тот улыбнулся: «Правильно, Илья, поступил. Послужил Голубеву верой и правдой, и хватит».
Трое суток мы догоняли отступающего противника. Стреляли по мишеням с изображением немца с фашистской свастикой. Противника мы догнать не могли, он струсил, побежал. Вернулись в лагерь. Снова уютная, обжитая, побелевшая от солнца, ветра и дождя палатка. Командир роты сказал: «Если хочешь быть младшим командиром, тебе надо усиленно заниматься. Ты далеко по программе отстал». «Догоню, товарищ старший лейтенант», – ответил я. «Верю, Котриков, тебе, – уже ласково продолжал старший лейтенант. – Ты грамотный, физически выносливый и сильный. Из тебя получится командир отделения». Старший лейтенант ушел. Кошкин рассказал, от какой программы я отстал: почти все учение заключалось в строевой, огневой подготовке и тактических занятиях. Я поправил Кошкина, вспомнил солдатскую пословицу: «Два года одно и то же, лежа заряжай». «Что верно, то верно», – поддержал Кошкин.