– Любопытно будет увидеть её своими глазами.
– Смотри, коли охота, – я подхожу к столу, занятому серебряным подносом с бокалами, графинами с напитками и вазами с фруктами обычными и засахаренными. – Ты устала с дороги, проголодалась?
– Нет, не беспокойся, – отмахивается Илзе.
Расстёгивает плащ, снимает и вешает на спинку кресла, оставшись в столь же непроницаемо чёрном платье. Смоль длинных густых волос контрастирует с бледной кожей, обрамляет круглое лицо с карими, всё подмечающими глазами. В бездонной их глубине вспыхивают и гаснут искры то величественного малахита, то медового янтаря.
– Пропустили без препон?
– Достаточно было сказать, что я к тебе от Греты, – чёрные перчатки ложатся поверх складок плаща.
– Всё ли хорошо в обители?
– Всё хорошо и все в добром здравии, чего и тебе желали. Не хватает там тебя, звезда моя, но у тебя нынче иная роль, – Илзе идёт вдоль стен, обшитых деревянными панелями, от одной к другой, выглядывает в окно, изучает обстановку, мебель, каждый предмет в комнате кончиками пальцев с короткими заострёнными коготками.
Прикасается мимолётно ко всему, до чего может дотянуться, скользит подушечками по поверхностям, трогает резьбу и узоры, словно змея, ощупывающая воздух раздвоенным языком.
– Навязанная роль, Илзе, – кажется, сама возможность говорить начистоту с кем-то близким, знакомым, понимающим, с кем нет нужды притворяться, скрывая истинные мысли, срывает печать мудрого молчания, избавляет от необходимости отделываться пустыми вежливыми фразами, уверяющими, что всё и всегда замечательно, лучше и быть не может. – Роль, которой я не желала, к которой не стремилась, о которой не мечтала. Если бы ты знала, как мне всё это ненавистно! Роскошь, о которой я прежде и помыслить не могла… жизнь тайком, фактически взаперти, хуже, чем когда-то в Эате… слухи, сплетни и доносы… слуги, что боятся и продают за горсть монет… Мадалин, впервые за три брака своего любовника начавшая опасаться за собственный статус… подумать только, как мне повезло! Стефан играет с Мирой в заботливого, любящего отца, будто мне невдомёк, что ему нужен сын и наследник, а дочь так, забава сиюминутная… надоест и отошлёт прочь, как бы он нынче ни уверял в обратном. Он приходит к ужину через каждые день-два, проводит немного времени в этой самой комнате, сначала за трапезой за столом, потом с Мирой и уходит, как человек, выполнивший свою работу. Днём я его никогда не вижу, мы разговариваем мало и беспредметно. Мы с Мирой всегда под присмотром, всегда под охраной, готовой за отдельную мзду пропустить сюда любого желающего, и я могу лишь догадываться, что происходит за стенами этих покоев.
– Пути Матери неисповедимы, гибки и извилисты, Астра, подобно её телу, – возражает Илзе мягко. – Даже видящим вдаль неизвестен наперёд каждый её поворот.
– Хочешь сказать, таково моё предназначение – стать императорской суженой и женой во имя рождения долгожданного наследника? А если кто-то прознает о моём происхождении? А если боги обойдут меня своею милостью, и я закончу так же, как три предыдущие супруги?
Стефан о том не говорит.
Никто не говорит.
Но всеобщее молчание не означает, что никто не предполагает подобного исхода. Если не со мною, для многих величиной ещё неизвестной, непредставленной, то с одной из избранных дев.
– Прости, – я тру переносицу, недовольная заодно и собственной вспышкой. – Публичное оглашение уже завтра, и я…
Тревожусь. Да и кто бы не тревожился на моём месте?
Злюсь.
Опасаюсь сама не знаю, чего в точности.
Хочу забрать дочь и уйти куда глаза глядят, всё равно куда, лишь бы подальше от дворца и той безликой толпы, которой меня явят назавтра.
Но со Стефаном я ничем не делюсь, я запираю все чувства и страхи на замок, едва вечерами распахивается дверь, и он переступает порог. Он смотрит на меня, улыбается любезной, ничего не выражающей улыбкой и я улыбаюсь в ответ, склоняю голову, разве что в глубоком реверансе не приседаю, как должно доброй почтительной подданной при виде своего государя. Мы ужинаем и обмениваемся репликами, пустыми, жухлыми, словно увядающая зелень за окном. Я не знаю, что можно взрастить на столь измождённой, бедной почве, какие плоды способна она принести, и не останемся ли мы со Стефаном друг другу навсегда чужими, связанными только детьми да венчальными символами.
– Я слышала. Есть места, где ни о чём другом бесед не ведут, только об оглашении да что слишком уж Стефанио терпение подданных испытывает, не каждому труд такой великий по силам, – в негромком голосе перекатываются хрустальные шарики насмешки. – И ещё поговаривают, будто у императора новая фаворитка объявилась, а старую взашей выгнали.
– Вот как?
Удивление, неприятное, ощетинившиеся, скребётся острыми коготками, царапает до крови первой обиды, но затем поджимает хвост и отступает под натиском разумной мысли.
Новая фаворитка? И кто же она, как имя этой счастливицы, привлёкшей внимание самого императора в столь непростую пору? Уж не та ли это фрайнэ Никто из Ниоткуда, что более двух недель в покоях, к императорским близких, живёт?
– Благодатные, слухи уже и в город утекли.
– На то они и слухи, разлетаются, что листва осенняя на сильном ветру, – Илзе останавливается перед дверью в спальню Миреллы, склоняется к узкой щели между приоткрытой створкой и дверной рамой. – Здравствуй, Мирелла. Помнишь тётушку Илзе?
Дочь распахивает дверь шире, выходит к нам.
– Помню, – заявляет с серьёзным видом. – Я уже не маленькая, чтобы всё на свете забывать.
– Вот и славно, что ты такая большая стала и с крепкой памятью, – хвалит Илзе. Подбирает юбки, опускается на корточки перед девочкой. – А воздушных змеев, что мы с тобою в небо запускали, помнишь?
Личико Миреллы озаряет радостная улыбка, девочка кивает с энтузиазмом, готовая отправить бумажного змея в небеса хоть сию минуту.
– Я постараюсь не задерживать тебя надолго, Илзе, – я подхожу к ним обеим, встаю рядом. – Это на первое время, пока наше с ней положение не станет более… определённым… как и всё вокруг.
– Что ты, Астра, я никуда не спешу и готова быть здесь столько, сколько потребуется.
– И мы будем запускать воздушных змеев? – подхватывает Мирелла восторженно.
– Обязательно, – заверяет Илзе.
* * *
День оглашения беспокоен, суетлив. Подготовка начинается с утра. Едва бледное осеннее солнце поднимается над крышей дворца, как наши покои заполняются служанками, бегающими взад-вперёд, без конца что-то то приносящими, то уносящими. Они споро выполняют свою работу, и я не пытаюсь ни возражать, ни приказывать. Смиряюсь и позволяю им делать всё, что им велено и что они сочтут нужным. Илзе тоже не вмешивается, я только прошу её присмотреть за Миреллой. Узнав, что мама идёт на бал, дочь выражает желание непременно пойти со мною и приходится приложить немало усилий, чтобы объяснить, почему ей придётся остаться в комнате с Илзе. Саму Илзе удаётся пока устроить лишь в приёмном покое, словно служанку, вынужденную спать на раскладной кровати по соседству с госпожой – и это в лучшем случае. В худшем, знаю, служанок ждут плохие соломенные тюфяки в общих комнатах или на чердаке. Накануне Стефан не явился к ужину, ограничившись очередной запиской, и у меня не было ещё возможности представить Илзе и попросить о более пристойном месте для неё.
Моё тело и волосы моют тщательнейшим образом, будто я не способна управиться с собою сама.
Умащают, растирают, высушивают.
Одевают, причёсывают, наносят краску на лицо.
Струящаяся алая ткань облегает тело, ниспадая огненными волнами до носков украшенных драгоценными камнями туфлей на невысоком каблуке. Серебро богатой вышивки мерцает загадочно в сиянии огнёвок, непривычно низкий вырез обнажает грудь, замирая на тонкой грани допустимого. В уши вдевают тяжёлые рубиновые серьги, пальцы унизывают кольцами, собранные светлые волосы венчает усыпанная бриллиантами диадема из числа даров, доставленных из императорской сокровищницы. Я смотрю на своё отражение в высоком зеркале и не вижу себя прежнюю, ту Астру, которую я знала все эти годы. Она вдруг исчезла, эта молодая женщина, чей путь был слишком извилист, тернист, чтобы не изменить её навсегда, как до неё растворилась в небытие дикарка из Эаты, беспечная девчонка, дерзнувшая увлечься самим императором.