– А что происходит? Свадьба твоего советника, танцы…
– Я взял тебя, словно вещь или бессловесного зверька, привёз во дворец и поместил в клетку. Я выставил эту клетку на всеобщее обозрение, покрыл тебя позолотой для придания должного блеска и оставил под надзором дрессировщика.
– Стефан, я не вполне понимаю… – я лгу. Упоминание клетки находит отклик в моих собственных определениях нынешнего моего положения.
И впрямь, кто я, если не экзотическая зверушка в клетке?
– Понимаешь, – неожиданно перебивает Стефан. – По глазам вижу. Я ещё помню твой взгляд, когда ты пытаешься уйти от прямого ответа или притворяешься, будто не догадываешься, о чём речь.
Я могу читать Стефана, не всегда, не полностью, лишь временами, небольшими частями, словно книгу, написанную на многих языках сразу, из которых только один мой родной. И всё же удивляюсь, что и он читает меня, как читал когда-то.
– Порой мне кажется, что я тебе навязываюсь, – продолжает он мрачно, устремив взгляд мимо меня.
– С чего ты…
– Уже не юноша, обременён бесчисленными государственными делами, трижды вдовец и настолько обезумел от желания заполучить наследника, что презрел все традиции моих предков и привёл тебя туда, где веками стояли лишь избранные жребием фрайнэ.
– Ты не обезумел, – возражаю я мягко.
– Как ты можешь знать наверняка, в своём ли я ещё уме или Благодатные уже покарали меня, лишив рассудка? – Стефан качает головой, не спеша соглашаться со мною. – Всякий раз, когда я подхожу к тебе, я вижу в твоих глазах лишь холод и отчуждение и понимаю, что это правильно, это то, что я заслужил. Как же иначе, если я сам превратил тебя в почти что пленницу в своём дворце? Каждый день я наблюдаю, насколько тебе не по душе находиться там, следовать церемониалу, который ты не понимаешь… мириться с разлукой с дочерью и всем, что тебе дорого.
И сердце замирало при мысли, что рано или поздно я переберусь в покои императрицы, а Мирелла займёт детскую, расположенную этажом выше, и я буду видеть дочь в лучшем случае раз в день и совсем недолго.
– Я, не кто-то другой, вынудил тебя пойти этой дорогой, свернуть с твоего пути ради моей блажи.
– А что мы можем с этим поделать? Я люблю Миру, я никого в своей жизни так не любила, как её, моё сердечко, но всё же я понимаю, что само по себе её рождение – случайность. Наша с тобою встреча – встреча полукровки и сына первопрестольного древа – случайность. Шутка ли богов, шутка крови, но всё одно случайное стечение обстоятельств, которые сложились так, как сложились. Моя отравленная кровь… твоя изменённая… случайное соединение сродни алхимическому, породившее неожиданный результат. Кто из нас тогда мог предугадать подобное, кто знал, что последствия протянутся так далеко в будущее?
– Я мог бы отпустить тебя.
– И собственными руками срубить свою ветвь?
Он так не поступит. Не сумеет, потому что с малых лет его, единственного сына, готовили к принятию императорского венца и бремени, что нёс с собою титул правителя. Если я росла дикой лесной лилией, свободная до поры до времени что ветер в поле, то Стефан, воспитанный в строгости, среди ограничений наследника трона, всегда знал, каково его будущее, знал, каким он должен быть и что надлежит делать. Когда его отец, Стефанио Первый, взошёл на престол, половина Империи сравнивала нового государя с предыдущим, гадала, будет ли этот монарх лучше того? Впрочем, как говаривал мой папа, быть лучше Филандера Шестого нетрудно, куда тяжелее собрать в единое целое разбитую, разобщённую страну, истерзанную разрастающимися поборами и расцветающей нищетой, измученную тиранией императорских шептунов и вседозволенностью храмовников. Стефанио Первый справился с поставленной задачей, удержал рукой твёрдой, но не жестокой то, что едва не потерял безвозвратно его брат. И когда пришёл черёд сыну занять место упокоившегося отца, подданные вновь принялись выискивать, высматривать разницу между Стефанио Первым и Вторым. Наверное, лишь самому Стефану и ведомо, чего ему стоилобыть не хуже отца, продолжить его дела, хранить созданный им мир в государстве.
Стефан не отпустит меня. Не сломает собственную ветвь. Да и я не уверена, что хочу видеть, как она, более не питаемая древом часть, падает на землю и усыхает навеки, безжизненная, оставшаяся лишь пустыми, равнодушными словами на страницах исторических хроник.
Музыка обрывается на высокой звенящей ноте, а вместе с нею заканчивается и незатейливый танец. Пары замирают в нерешительности, не зная, следует ли раскланяться, как принято, или это необязательно. Брендетта глядит мрачно на Лию, словно обвиняя её в вынужденном танце с неугодным партнёром, но фрайнэ Шевери даже не оборачивается к ней. Мы тоже останавливаемся, смотрим друг на друга и Стефан, расцепив мои руки, увлекает меня к выходу из залы.
– Идём.
– Куда?
Вместо ответа он выводит меня в холл, небольшой по сравнению с дворцовыми залами, светлый и пустынный. Закрывает дверь, отрезая нас от голосов, шорохов и звуков новой мелодии, отходит в сторону, к стене, поворачивается лицом ко мне и целует. Я не думаю, не взвешиваю, не отступаю, но охотно тянусь навстречу. Мы стоим в чужом холле, где нас может увидеть любой, и хозяева дома, и гости, и слуги, и целуемся неистово, словно вернувшись в те беззаботные жаркие дни в Эате. Мои пальцы цепляются беспомощно за мужской кафтан, ладони Стефана скользят по богатой вышивке верхнего платья. Наконец Стефан отстраняется, смотрит на меня лихорадочно горящими глазами и вновь увлекает за собою. Не знаю куда, но следую за ним послушно, не готовая останавливаться, даже если бы сейчас он позвал меня в самое сердце Хар-Асана.
Глава 11
Мы забиваемся в первое попавшееся помещение, тихое и тёмное, мы ищем укрытие, всё равно, какое, лишь бы там никого не было. Наверное, при иных обстоятельствах, не будь мой разум затуманен хмелем страсти, я бы посмеялась над нашей поспешностью, желанием немедленного уединения и пылом, что скорее свойственен юным влюблённым, нежели двоим зрелым людям.
Наверное, при иных обстоятельствах, не будь мы оба теми, кто мы есть, я бы подивилась нашему безрассудству и горячечной страсти, что давно уж должно держать в узде контроля.
Однако я не смеюсь.
И не удивляюсь.
Не над чем смеяться.
Нечему удивляться.
Я цепляюсь за то немногое, что между нами есть, за то, что напоминает о прошлом, в котором мы пусть и недолго, но были счастливы и беспечны. В конце концов, что ещё между нами осталось, кроме воспоминаний, Миреллы, вспышек взаимного желания да долгов, отравляющих наши жизни хуже настоящего яда? Есть ли резон обрывать тонкие эти нити, что уже связывают нас?
Едва дверь закрывается за нами, окончательно поглотив все посторонние звуки, как мы приникаем друг к другу, целуемся жадно, с тем нетерпением, настойчивым, безумным наполовину, что отличал ту нашу ночь в доме арайнэ Анды. Но вокруг не знакомая обстановка прежней моей спальни, изученной до мельчайших подробностей, где я прекрасно ориентировалась даже в темноте, на ощупь, и парадные одежды на нас не потерпят легкомысленного срывания. Поначалу, захваченные жаждой поцелуев, мы почти не обращаем внимания на оковы из тканей, жаркая темнота укрывает нас надёжно, обволакивает, милостиво разрешая забыться, потеряться что в ней, что в тесных объятиях друг друга. Нам хватает хаотичных прикосновений к немногочисленным открытым участкам кожи, однако постепенно поднимается глухое недовольство от ощущения досадной помехи, от невозможности избавиться от неё. Пробежавшись по кромке выреза, куда более скромного, чем на платье для оглашения, пальцы Стефана скользят по ключице, по шее, задевая холодные подвески ожерелья. Дотрагиваются до убранных в низкий тяжёлый узел волос, и я перехватываю его руку, отвожу в сторону, не позволяя непоправимо растрепать причёску. Стефан отстраняется, я скорее чувствую, чем вижу, как он пытается вслепую найти огнёвку – одну часто ставят при входе, чтобы можно было сразу осветить помещение. Мужчина не преуспевает, и я сама провожу рукой в воздухе, ориентируясь на слабый фон, исходящий от напоенного чужой силой предмета. Делаю шаг в сторону, нащупываю подставку и маленький диск в верхней части её ножки, поворачиваю его плавно. Приглушённый свет озаряет стеллажи с книгами, закрывающие стены от пола до потолка, массивный письменный стол, чёрный зев камина, два кресла перед ним, серый прямоугольник окна с тяжёлыми портьерами. Стефан окидывает библиотеку быстрым оценивающим взглядом и увлекает к столу. Прижимает к торцу, вновь обжигает мои губы горячим поцелуем, проводит ладонями по телу от груди до бёдер и разворачивает меня спиной к себе. Поцелуи перемещаются на шею, пальцы собирают тёмно-синюю ткань, комкают, тянут вверх. Наклоняюсь вперёд, опираюсь на столешницу, тону в этом безумстве.