– Благодарю за совет, фрайн Витанский, – произношу любезно. – Моя компаньонка непременно примет его к сведению, – и вместе с Илзе тороплюсь отойти подальше от отца Брендетты.
* * *
Согласно давнему обычаю свадебное торжество заканчивается проводами молодожёнов на брачное ложе, но собрание невелико и новобрачные не имеют намерений зазывать в опочивальню всех присутствующих, даже на несколько минут. Отдавая дань традициям, молодая супруга первая покидает гостей, сопровождаемая одной из сестёр мужа. Затем удаляется фрайн Шевери, и оставшаяся сестра провожает гостей. Фрайн Рейни успевает отпустить фривольную шутку о вопиющем пренебрежении обычаями, уместную в мужской компании, но мало подходящую для женских ушей. Никто из молодых фрайнэ её не слышит – хотя бы на это у Блейка хватает такта, – однако наше с Илзе присутствие фрайна Рейна явно не смущает. Ни меня, ни Илзе подобными замечаниями не удивить, мы не заливаемся краской, не отводим стыдливо глаза и не теряемся, но мне кажется странным, что Блейк позволяет себе шутить подобным образом при дамах, одна из которых суженая его сюзерена.
Гости покидают дом фрайна Шевери и возвращаются во дворец. Лишь фрайн Витанский с дочерью уезжают к себе домой да Блейк, напоследок пошептавшись о чём-то со Стефаном, растворяется на улицах города. Во дворце ожидает вестник со срочным посланием, и потому мы со Стефаном расходимся. Я и Илзе возвращаемся в мои покои, где я, удостоверившись, что Мирелла крепко спит, отпускаю фрайнэ Бромли.
Утро идёт своим чередом.
Подъём.
Утренний туалет.
Посещение храма.
Трапезная.
Мы со Стефаном не разговариваем, лишь сдержанно приветствуем друг друга под сводами храма, однако то и дело обмениваемся взглядами украдкой, словно юные влюблённые, прячем лёгкие заговорщицкие улыбки. Мне видится в том добрый знак, надежда на зарождение тёплых отношений. Не любовь, нет – мне кажется, мы бесконечно далеки от истинных её уз, – но во мне пробуждается вдруг вера, что мы можем рассчитывать на надёжные партнёрские отношения и взаимное уважение с капелькой страсти.
Это немного.
И немало.
Знаю, хватает брачных союзов, не способных похвастаться и такой малостью.
С утра двор гудит беспокойно, перемалывая неустанно свежую весть с севера. Накануне в родовом замке старшей ветви Элиас сошёл в объятия Айгина Благодатного достопочтенный фрайн Дебон Элиас, старший в своей ветви и один из старейших членов рода. Он разменял немало десятков лет, но, говорят, и в последние годы не растерял ни остроты ума, ни ясности сознания, ни широко известного родового честолюбия. Я догадываюсь, что вестник, замеченный мною прошлым вечером, прибыл с севера – со срочным сообщением о смерти главы великого, могущественного рода. Стефан сам объявляет о кончине Дебона перед началом благодарения и те Элиасы, что присутствуют в храме, склоняют головы, выражая всю положенную глубину скорби. Шеритта, сидящая подле меня, жестом привычным, заученным сжимает в ладони медальон Четырёх, я же осторожно оглядываю залу, высматриваю тех, о которых фрайн Витанский накануне отозвался столь непочтительным образом. К благодарению добавляется молитва о ниспослании покоя душе фрайна Элиаса.
Старшим в роду становится первый сын и наследник Дебона, состоящий в Верхнем совете, а интересы семьи при дворе по-прежнему представляет второй сын почившего, фрайн Соррен Элиас. Именно он в числе прочих сопровождал Стефана семь лет назад, именно он, как и другие фрайны из свиты императора, видел меня тогда, беспечную дикарку, танцующую с самим государем.
Во время завтрака я наблюдаю за придворными, прислушиваюсь к шепоткам, передающимся от стола к столу, к тихим беседам над тарелками, и пытаюсь оценить с высоты своих знаний, своего опыта, влияет ли перемена эта на меня, на моё положение и моё будущее. Отмечаю с досадой, что, похоже, с каждым днём всё сильнее и сильнее уподобляюсь новому своему окружению, превращаюсь в одну из них, из пёстрой этой толпы людей, ищущих выгоду для себя во всём, даже в смерти другого человека, оценивающих любое событие лишь с точки зрения получения милостей – либо их потери. Мне не по нраву эта нынешняя я, расчётливая, холодная, циничная, но и думать иначе я не могу.
Внезапный приступ головной боли и слабости застаёт по возвращению из трапезной в наши покои. Удивлённая собственным недомоганием, я отмахиваюсь торопливо от обеспокоенных фрайнэ Бромли и Илзе, велю меня не тревожить, закрываюсь в спальне и, не переодеваясь, ложусь в постель. Не хочу, чтобы Мирелла видела меня такой, не хочу объяснять ей, отчего у мамы вдруг разболелась голова. Я редко болела, меня не трогали лихорадки, ни болотная, извечная напасть нашего сырого края, ни чёрная, являвшаяся страшным ненасытным чудищем из глубин Империи. Поэтому пульсирующая в висках резкая боль вызывает недоумение, непонимание, откуда она взялась, почему сейчас. Спустя несколько минут к ней присоединяется сухость во рту и резь в глазах, слабость усиливается, расползается по телу, обвивает плетями, сжимает. Я кляну себя за беспечность и отсутствие привычки при первых признаках недомоганий немедля принимать соответствующие снадобья и тяжело, с немалым трудом встаю с кровати. Хватаюсь за резной столбик с обвязанной вокруг занавеской, выпрямляюсь и замираю, покачиваясь и пытаясь разогнать пляшущие перед глазами разноцветные пятна. Очертания обстановки в спальне исчезают за слепящими этими пятнами, лишь иногда выступают то одной, то другой частью.
Я привезла ларец с лекарственными снадобьями во дворец, я точно это помню… хотя сама их не принимаю…
Зря, наверное.
Но я же не болею…
И Мира тоже…
Только если попросит кто…
Илзе и вовсе человеческим недугам не подвержена…
А что будет, если заболеет Мадалин? Она умрёт?
Или… такие, как она, не болеют?
Какие – такие?
Мысли путаются, смешиваются в кучу разрозненных фрагментов от артефактов, совершенно бесполезных поодиночке. В горле пересыхает и одновременно подкатывает тошнота, того и гляди весь завтрак на полу окажется.
Какая глупость…
Делаю шаг с покрытого ковром деревянного помоста, на который водружена кровать, и словно в бездну проваливаюсь. Падаю в пустоту, прорываюсь сквозь тяжёлый душный воздух, и оттого падение кажется бесконечным.
Падаю.
И падаю.
Удар неожиданный, чуточку обидный – столько летела в безвременье, и вдруг всё закончилось падением на каменистое дно пропасти.
Или всего-навсего на пол подле кровати?
Поблизости что-то хлопает, стучит, каменная твердь подо мною содрогается. Пол, просто пол.
– Астра?
Руки Илзе прохладные на ощупь, я узнаю их везде, в любом состоянии. Мне видится тёмный шелковистый малахит чешуи, завораживающие переливы зелени то лесной, то морской.
– Астра, ты меня слышишь? Ответь мне, если можешь.
Она касается моего лица, трогает, осматривает. Кто-то ахает громко, кто-то кричит истошно, визгливо и Илзе шипит недовольно.
– Мама?
Мира-Мира, сердечко моё…
– Уведите Миреллу, – велит Илзе отрывисто, и голос её звучит почти нормально, почти по-человечески. – А эта ду… пус-с-сть заткнётся.
У её народа другой язык, в нём много шипящих и свистящих звуков, не как у нас… я слышала, как Илзе говорит на своём языке…
– Что с мамой? Маме плохо? Мама!
– Пойдём, Мирелла, пойдём, – Шеритта прячет напряжение и страх за нарочито ласковым тоном.
Крик обрывается.
Торопливые шаги и шорох юбок.
Хлопок. Наверное, двери.
Тела словно нет, оно будто потерялось, оставив при мне одну голову. Чувствую лишь прикосновения к лицу да как в горле точно булькнуло что-то, наполнило рот и потекло по губам. Холодные пальцы тисками сжимают мою голову, поворачивают её, но и это ощущение теряется неверным отблеском.
Не ощущаю, что лежу на полу, только догадываюсь, что лежу и что на полу, а не на дне пропасти. Не ощущаю сквозняка из-под двери – просто знаю, что он есть, что он должен быть. Даже боли почти не ощущаю, вот она была, терзала моё тело, мучила меня, и вот её нет, растворилась в единый миг.
Не помню, когда именно.
Главное, что её нет.
– Астра! Астра, держись.
Как можно держаться, когда ничего не чувствуешь? Когда само восприятие мира норовит ускользнуть, просыпаться песком сквозь пальцы?