Смертная казнь.
Оба брата ещё живы, но жена одного – жена изменника, а другая почти вдова, их дети и внуки не унаследуют ничего, кроме запятнанного имени, жалких останков недавнего богатства да тени былого величия. Их сёстры и кузины торопятся позабыть, к какому роду принадлежали до замужества, их младшие братья и кузены сжигают компрометирующие письма и уничтожают всё, что может указать на их причастность к интригам старшей ветви. И все, кто носит или носил имя Элиас, кто надевал их цвета, на коленях молят Благодатных, чтобы буря эта не обрушилась на их головы, не коснулась их домов. Морелл Элиас понижен в звании и это всё, что может сделать со своим рыцарем орден Рассвета, изрядно опасающийся последствий происходящего. По возвращению из Бло Стефан намерен подписать указ об ограничении полномочий и деятельности ордена и инициировать проверки рассветных обителей на предмет их соответствия их же уставу. И уж всяко рассветники наслышаны о покровительстве Её императорского величества ордену Заката.
После казни Соррена Элиаса Мадалин ожидает путь на юг, под усиленным конвоем, в обитель Молчаливых сестёр, где принятые обеты навеки сомкнут её уста и скуют по рукам и ногам. Она попустительствовала делам кузенов, дала незаконную настойку Кассиане, подтолкнула Верену к свершению страшного греха, но всё же этого недостаточно для эшафота. Я не знаю, радоваться, что, несмотря на всё содеянное, Мадалин не сойдёт в объятия Айгина Благодатного под топором палача или от яда, – или печалиться, что она останется жива. Я не желаю ничьей смерти, даже Мадалин, и мне страшно оттого, что иначе нельзя, нет другого выхода.
Здесь, среди роскоши и красоты Шайо, я стараюсь поменьше думать об участи фрайнэ Жиллес и её кузенов. Мне эту участь не изменить – да и не уверена, что её надо менять, – так какой резон терзать себя беспрестанными размышлениями, сожалениями и взвешивать чужие грехи? Особенно сегодня, в день, когда родилась Мирелла.
Слуги подготавливают небольшую залу на первом этаже, где мы во второй половине дня устроим праздник для нашей девочки. Никого постороннего, никаких льстивых вельмож, только мы, её родители, и Бромли. Детский пир и подарки, без дюжины перемен блюд и танцев допоздна. В Шайо мы живём так просто, как только может жить монаршая семья. Мы не соблюдаем бесчисленные ритуалы и негласные правила, не сидим подолгу за трапезным столом, не ложимся спать за полночь и не посещаем ежеутренне храмовую часовню при замке. У нас со Стефаном даже одна спальня на двоих, чего не было у его венценосных родителей, как мне смущённо признаётся Шеритта.
– Мама!
Поднимаю голову от бумаг, разложенных передо мною на столешнице, оборачиваюсь к двери как раз тогда, когда Мирелла после короткого стука, не дожидаясь разрешения, врывается в мой кабинет.
– Мама, смотри, что мне папа подарил! – дочь подбегает к письменному столу, протягивает мне стеклянный шар на толстой бело-серебристой подставке.
Поначалу я принимаю шар за уменьшенную версию огнёвки, но Мирелла переворачивает его, трясёт и ставит на подставку на край стола.
– Смотри, как будто снег идёт. Совсем как настоящий!
И впрямь, за стеклом опадают белые хлопья, ложатся беззвучно на крошечный маленький серебряный дворец внизу и крошечные заснеженные ёлочки вокруг.
– Да, как настоящий, – соглашаюсь и беру шар в руки, чтобы лучше рассмотреть искусно выполненный дворец. – Очень красиво.
Слышу шаги за оставшейся приоткрытой дверью, оборачиваюсь к Стефану, вошедшему вслед за дочерью. Он окидывает быстрым взглядом Миреллу, меня и стол, подходит к креслу, целует меня в макушку.
– Видят Благодатные, порой ты за бумагами проводишь больше времени, чем я.
– Потому что хочу понять, что, как и почему устроено, – я возвращаю шар девочке.
– Могу я показать его Шеритте? – спрашивает Мирелла, и я киваю.
– Конечно, сердечко моё.
Мирелла вновь трясёт шар, минуту-другую заворожённо наблюдает за кружащимися снежинками, затем разворачивается и выбегает из кабинета. Я укоризненно смотрю на мужа и понижаю голос:
– Разве мы не договорились, что Мира получит все подарки на празднике?