Темно да духотно в царских покоях; завесы камчатые над постелью едва света пропустят, замяты атласный наперник да бобровые ковры, кудри аспидные по червчатым наволокам раскиданы. Горностаева шуба, наруже парчой рдяной отделанная, с плеч царских скатилась, груди тяжелые под рубахой шелковой, нитями золотыми и ясписом розовым расшитой, почасту подымаются. И персты, все в перстнях витых да золотых, в смоляных волосьях царского полюбовника, и грызет тот шею дебелую поедом, меты соромные, багровые устами жаркими оставляет. Как с теми метами люду честному казаться – да нешто занимает то царя, буде Иван евоный к устам уж склоняется и в зубы похотно цалует. Выучил его царь татарским лобзаниям, и сам рот растворяет встречу, дает язык влагать и с им ласками блядскими тешится. А перстами поуже под кафтан, расстегнутый в серебряных пуговицах, влезает, под бархат черный, соболем обшитый, туда, где теплота; нити плетеные на вороте зипуна рьяно тянет, к телу алчет пробраться.
– Любо мне, – размыкает Иван поцелуй грешный и зараз шею цалует, – любо лежать так с тобою, лобзаться, ласкать да ебсти тебя, – и лежат они, валяются, колено к колену, щиколка к щиколке, и рукою Иван поясом царским парчовым, поверху золоченым, играется, то и знай живота али ляжки коснется. А ужотко и персты под рубахи запустит да поласкает, и касания, ласки те – грязные, пакостные, блядские – как черта милости, и уд царской теми ласками да похотными лобзаниями уста в уста подымается.
– Словьям-то срамным где токмо выучился, глянь-ка, – зубоскалит царь и по устам ласкою тяпает. – Знай ебсти ему, ишь чего выдумал, женкой своея царя заделать. Ты наперво утешь меня лучше, да ртом, станет поуже нежиться.
И рдеет Иван, что маков цвет, но рубахи евоные кверху заворачивает, еже уд теперь из-под них торчал наружу, отяжелевший, красный да мокрый, над ляжками белыми и мягкими. А и самому Ивану кровь тяжелая уж чресла стесняет, коль скоро склоняется он, живота полного да холеного лобзает жгуче. Да и устами заалевшими промеж ляжек приникает, в волосья волглые носом суется и уд царской срамной цалует да облизывает.
– Ох и блядовство мы с тобою творим, Ванят, – молвит со вздохом лживым царь-батюшка Роман Ростиславович, персты все в волосья смоляные заплетает, не жалеючи ни о чем.
– Так ты ж блядин сын, чего тебе еще творить, – дерзит Иван, очи исподлобья подымая, а уд рукою оглаживает, цалует вскользь. На то щемит царь перстами его пасмы, им же всклокоченные, терзает – того гляди выдерет, и нижет очами свирепо.
– Знаешь же ты, Иван, что тебе за этакие речи буде, за то, что царя свого поносишь и матку евоную, – сердится Роман Ростиславович, когтем своим зверьим в ланиту впился. – Али заправду на колесо захотел, али мало тебе того, что царь тебя, суку, милует и речи твои безбожные при честном люде спускает?
– Да хоть и на колесо, – молвит Иван бестревожно и лихо, – токмо кто ж твои муде тогда цаловать буде?
– Муде-то лобзать – дело нехитрое, – отзывается Роман Ростиславович. – Завсегда для ентого любушка слухмяная сыщется.
– Ой ли? – кривит бровью Иван. – То-то любушки твои псицами обернулись, видать, худо лобзали.
– Як бы тебе псицей не обернуться, – рубит царь, дерет еще ланиту когтем – и вдругорядь на взголовье валится. Паче чаяния не ярится боле, токмо чресла подымает да к руке льнет. Понеже сознает царь – не Бог весть сколько от послушливости полюбовника евоного осталось, минули те лета, когда мог он Ивану указывать, и теперича – токмо последки, поскребки тех летов ему подъедать. Как псу дворовому. И сладки ли те последки, царь-батюшка?
Ох, сладки, коли цалует его муде Иван, сосет их и ляжки, как девичьи сиськи, покуда уд снова мокрый не сделается, и засим отдаляется; поди, умягчается он, взор ласковеет крохотку, лежит в царских ногах да любуется.
– Вот злющий ты, лютый, а глядеть на тебя сладко, и теплеет все, и жила срамная стает враз, – сказывает и румянится. – Станет, полно лобзал уж тебя, сомкни ляжки, подрочиться с тобой хочу, – подымается на руках, но царь в плечи евоные упирается, воркливо супится.
– Да грешим поуже, Ваня, чему теперича пропадать. Аз стану, а ты скидай портки, поебемся хоть бы и сколь-нибудь.
– Так-таки не разумею аз думки твоея, царь-батюшка, – одначе не верит ласке царской Иван, яко бы подачке евоной, – то, глядь, блажишь, а то, глядь, женкой сташь.
– Дурак ты, Ваня, правду сказки сказывают, – не осмысляет спервоначалу царь, а засим склабится. – Задорить мне тебя любо безделки ради, уж больно яро ты ласкаешься, буде серчаешь. Аки волк дикай, – и перстами ещей ланиты лживо оглаживает, воеже жарче токмо ставалось Ивану, воеже томил шею евоную ворот зипуна, маял плечи кафтан соболиный – впрямь что шкурой волчьей. Ужель заправду иною нощью зверь у кострища поганого подпоясался и мужем статным оборотился.
– Ну-тка, коли так, мне-то и с заду осадить тебя гоже будет, царь-батюшка, волчье-то дело лихое, тварь греха не ведает, – и дерзит еще Иван бесстыже, не примиряется. Да токмо и кафтан, и зипун один черт с себя скидает, а царь сызнова зубоскалит, пихается в дух да изловчается переворотиться. Стает он по-скотски, а Иван рубахи евоные тяжелые вдругорядь задирает. Манят добро да влекут его в охотку ляжки мягкие, да и уд весь красный исподнизу торчит, и течет с него, а зад выставлен похотно – да сочный, смачный, кровь с молоком, волосьями нежными снутри поросший. Поедом кусает уста свои алые Иван, порты до подколен спуская да подол подымая, уд и так уж волглый на конце поещей слюною умащивая, да за ляжку дебелую прихватив, сует полюбовнику своему грязнокровому силом, до боли своея и евоныя.
Царь охает и бранится себе под тюркский нос, а и у Ивана самого дух занимается – пускай бы больно, токмо теснен да врасплох нежен оход царской, и всего теплее там снутре.
– Ой ли таковым побытом хотел, царь-батюшка? – но слаживает с собою Иван, чуть вспять подастся и оборотно до краев всаживает. – Блудить силком да по-скотски?
– Да коим побытом, Ваня? Хуя аз твого отведать хотел, вот те и весь побыт, – гогочет паскудно Роман Ростиславович, и глядит Иван, что разогрелся он поуже.
– И что, сладко тебе теперича, царь-батюшка? – ехидствует и зачинает утешать царя мелким песьим ладом.