Третий же сокровенный поклон до земли он сотворил перед дверью дома святой Анны, ее матери, куда она была отведена в своем горе. Сие сделал он, благодаря и вверяя себя ее милосердию и материнской сладостности, с благоговейными словами: «О clemens, о pia, о dulcis virgo Maria!»[82][83], и умоляя ее, чтобы она приняла его бедствующую душу в последнем пути, была бы ее защитницей от злобных врагов и провожатой через небесные врата в вечное блаженство.
Глава XIV
О полезной добродетели, именуемой молчанием
В своем сокровенном Служитель испытывал влечение к тому, чтобы прийти к доброму умиротворению своего сердца. И он полагал, что для этого ему потребно молчание. Посему он так хранил свои уста, что в течение целых XXX лет ни разу не нарушил молчания за трапезой, за исключением одного только случая: оно его оставило, когда он вкупе со многими братьями направлялся с капитула[84] и они вкушали на корабле.
Дабы лучше обуздать свой язык и не слишком много болтать, он в своем размышлении обращался к трем учителям, без особого разрешения которых не желал говорить. То были милые святые: отец наш святой Доминик, святой Арсений и святой Бернард[85]. Собираясь открыть уста, он переходил в своем размышлении от одного к другому и, испрашивая позволения, говорил: «Jube domine benedicere!»[86][87] Коль скоро речь должна была прозвучать в надлежащее время и в подобающем месте, он получал соизволение от первого учителя. Если для речи не было внешнего повода, он получал позволение от второго. Если же она его внутренне не стесняла, то он имел, казалось ему, разрешение всех троих и только тогда заговаривал. Ну, а если этого не было, то он полагал, что ему лучше бы помолчать.
Когда его вызывали к воротам, он усердствовал в четырех вещах: во-первых, чтобы по-доброму принять каждого человека, затем, поскорей уладить с ним всякое дело, в-третьих, чтобы отпустить [его] утешенным, в-четвертых, чтобы вернуться к себе несмущенным.
Глава XV
Об истязании плоти
В молодости он имел весьма здоровое естество. Когда оно начало себя проявлять и он приметил, что сам себе становится в тягость, то это было для него горько и тяжко. Он выдумывал всякие хитрости и налагал на себя великую епитимью, чтобы суметь тело подчинить духу. Власяницу и железную цепь он носил довольно долгое время, пока не стал истекать кровью, и ему пришлось их отложить. Втайне он попросил изготовить себе нательную рубаху, а в нее вделать ремни[88]. В ремни были вогнаны полторы сотни колючих иголок. Они были из меди и остро заточены. Острия же иголок во всякое время были направлены к плоти. Платье он сделал достаточно узким и стянутым спереди, дабы оно облегало тело как можно тесней и колючие иглы вонзались во плоть. Он закреплял его на такой высоте, чтобы оно поднималось ему до пупа. В нем-то он и спал по ночам. Летом, когда было жарко и от ходьбы он становился усталым и хворым, либо когда ему пускали кровь, или когда он лежал изнуренный трудами и его мучили насекомые, то, распростертый, он временами вопил и издавал в себе стоны и из-за неудобства переворачивался все снова и снова, как будто червь, когда того колют острыми иглами[89]. С ним часто случалось, что он лежал словно в муравейнике — так его мучили насекомые. Когда ему хотелось уснуть или же когда он засыпал, то они сосали его и жалили, как будто бы соревнуясь друг с другом. Порой он восклицал к всемогущему Богу от полноты сердца: «Увы, Боже милостивый, что же это за пагуба! Для того, кого губят убийцы либо сильные звери, это кончается быстро. А я лежу здесь, среди этих отвратительных насекомых, и умираю, но не могу умереть». Зимой никогда не бывало столь долгих ночей, да и не бывало настолько знойного лета, чтобы он был ими оставлен. И дабы в сей пытке обрести еще меньше покоя, он выдумал вот что. Он обматывал вокруг своего горла часть пояса и хитроумно прилаживал к нему две петли из кожи, в них продевал свои руки и запирал там запястья на пару замков, ключи же оставлял пред постелью на какой-то доске, покуда не поднимался к заутрене и не освобождал себя сам. Таким образом, его руки с обеих сторон были вытянуты петлями вверх подле горла, и он так на них закреплял эти петли, что, если бы келья вокруг него загорелась, то он себе не сумел бы помочь. Сие он проделывал до тех пор, пока у него кисти рук и сами руки не начинали от напряжения дрожать, и тогда он придумал еще кое-что.
84
85
87
88
89