Он, прежде всего, написан на латыни, и в нем гораздо богаче, чем в «Книжице Вечной Премудрости», представлена латинская Библия. В самом деле, Г. Сузо изучал Священное Писание с раннего детства, читал его в школе; впоследствии оно предстало пред ним в объяснениях лекторов, глоссах, в латинских комментариях на него, устных чтениях в трапезном зале (рефекториуме), келейной и общей молитве, в трудах Отцов Церкви. Кроме прямых цитат и аллюзий, синтаксические конструкции латинской Библии (особенно Песни Песней Соломона, пяти книг Премудрости) сплошь и рядом использовались Г. Сузо для описания личного опыта — умышленно или нет, во всяком случае, вне выраженного обращения к библейским источникам[1235]. Читатели, к которым был обращен «Часослов», пользовались латынью Священного Писания ровно так же, как констанцский мистик, хотя и в модусе восприятия, без труда распознавая цитаты, аллюзии и устойчивые сочетания.
Читательская аудитория «Часослова» самым существенным образом отличалась от аудитории «Книжицы». Если вторая распространялась внутри немецкоязычного ареала, в бегинажах, конвентах, среди благочестивого бюргерства, между теми, кто принадлежал к полуученой, малообразованной пастве, окормляемой Г. Сузо, то первый предназначался для овладевших латынью интеллектуалов, преимущественно доминиканцев, как внутри, так и за пределами немецкоязычного региона.
Адресат «Часослова» во многом объясняет особенности его художественного строения и в том числе меньший, по сравнению с «Книжицей», динамизм диалога. В добавленных главах 1, 12 кн. I и 1, 8 кн. II диалог отсутствует вовсе либо он отступает на второй план в дополнительных созерцаниях (гл. 5, кн. I) и наставлениях Премудрости (гл. 6, 7, кн. II). И это неудивительно, ведь диалогическая форма: «вопрос ученика и ответ Премудрости или наоборот», считалась Г. Сузо «более увлекательным способом изложения» (Prologus. — Seuse 1977: 366, 6—8) материала, интеллектуалы же в подобной увлекательности не нуждались... Во всех без исключения случаях общие темы обсуждаются в «Часослове» более тщательно и подробно, нежели в «Книжице». (Этим объясняется необходимость обращаться при переводе многочисленных темных мест «Книжицы» к ее более пространной версии, составленной на ясной латыни, с ее стандартным морфологическим и синтаксическим строем.) Двигаясь от убедительности к доказательности своих построений, Г. Сузо вводит в «Часослов» научные обоснования, почерпнутые, не в последнюю очередь, из опусов Фомы Аквината. Внутри образного ряда начинает развиваться дискурсивный ряд, понятийный строй школьного богословия[1236].
Одновременно в «Часослове» умышленно оставляется нечто стилистически сниженное, свойственное его немецкому оригиналу. В прологе Г. Сузо пишет: «Молю благочестивых читателей, чтобы их не раздражала неумелая и безыскусная речь, если им даже, может статься, покажется, что в ней звучит что-нибудь варварское» (Seuse 1977: 365, 6—7). Это не обычное этикетное самоуничижение автора, ибо, как сообщается несколькими строками ниже, простота стиля обладает неоспоримым достоинством. Простота соответствует откровению Божьему: как оно сообщалось, так и было записано (см.: Seuse 1977: 365, 11—12). К тому же незамысловатость речи, на пару с ее пламенностью, способна исправлять и улучшать людей (см.: Seuse 1977: 365, 8—10). В дальнейшем констанцский мистик умело сочетал и оттенял друг другом возвышенность латинского изложения и низменность тем, взятых из повседневного быта и поданных с подробной детализацией и натуралистической проработкой. Только в сочетании, как полагал автор, оба компонента могли выявить весь свой потенциал.
Среди новых поэтических особенностей «Часослова» следует отметить усиление в нем сквозного мотива бракосочетания с Вечной Премудростью. Сам же мотив обогащается за счет дополнительных психологических нюансов, модальностей и перестает быть фактом личного мистического опыта автора. Выходя за рамки автобиографических свидетельств, Г. Сузо приступает к построению на их основе нормативной программы и идеологии — причем не только для курируемых лично им харизматиков юга немецкоязычного региона, как это имело место в «Книжице», но, в пределе, для западной Церкви в ее целом. Г. Сузо раскрывает реформаторский потенциал мотива бракосочетания.
В «Часослове», с гораздо большей отчетливостью, нежели в «Книжице», изображается кризисное состояние Доминиканского ордена. Не переставая выявлять диссонанс между современным положением дел в Ордене, его недавним, но идеализированным, прошлым и искомым идеалом, Г. Сузо усиливает накал своей критики от кн. I к кн. II. При этом в большинстве глав кн. II стремление к собственной святости уступает место стремлению к переменам в орденской жизни в целом.
1235
Цитаты в тексте «Часослова» Г. Сузо представлены целой гаммой разновидностей. Они могут выделяться или не выделяться кавычками, сопровождаться или не сопровождаться вводными словами, варьироваться от точного воспроизведения оригинала до приблизительной передачи его смысла в целом. При таких степенях свободы отличительной чертой цитаты является только наличие цельной, хотя, может быть, и искаженной, синтаксической конструкции (предикативного высказывания, словосочетания), опознаваемой в Священном Писании: «Я вынужден сказать вместе с Премудростью:
1236
Такое же соединение двух рядов, понятийного и образного, характерно и для «Книжицы Истины», однако в ней, в отличие от «Часослова Премудрости», понятийный ряд первичен, поскольку «Книжица» представляет собой научно-богословское, а не художественное произведение. Образный ряд введен в ее текст в качестве продолжения понятийного ряда с иллюстративной целью.