Меньше всего страдает этою болезнью сама Тереза: любит петь и плясать под звуки бубна и кастаньет; любит шалить и смеяться, как маленькая девочка. «Экая полоумная наша мать игумения!» — говорила она о себе и, может быть, хотела, чтобы говорили о ней сестры.
Однажды, в Саламанке, в 1571 году, в одну из самых тяжелых минут жизни своей, предгрозным, душным вечером, когда, смертельно усталая, хочет она незаметно пройти в келью свою из садика, где сестры, по обыкновению играют и беседуют в краткие часы отдыха, — одна из них, самая молоденькая послушница, подходит к ней и, ласкаясь, говорит:
«Что это, мать, вы уже уходите?»
«Я… нет, — отвечает она через силу. — Ну-ка, спой нам что-нибудь…»
И, радостно схватив бубен с кастаньетами, закружилась девочка сначала в тихой и медленной, а потом в неистовой пляске, под неистовую песню:
«Я вовсе не чувствительна, — напротив: сердце у меня такое жестокое, что это мне иногда самой тяжело», — скажет Тереза. «Страшные письма писала я ей, точно молотом била по наковальне», — вспоминает она об одной строптивой игумений Севильской обители, которая требовала, чтобы немедленно выехали из нее, потому что она нездорова, между тем как Тереза считала это прихотью. «Несколько хороших ударов бичом заставят ее молчать и не сделают ей никакого зла», — пишет она другой игумении об одной, как будто бесноватой, а на самом деле, может быть, только истеричной монахине. «В яму, в яму эту чуму, и чтоб она оттуда никогда не выходила. О, какое это великое зло! Бог да избавит нас от того, чтоб оно проникло и в наши обители, — лучше бы огнем испепелило нас всех!» — эти страшные слова пишет она о другой, еще более строптивой монахине и прибавляет, как общее правило: «Лучше умереть временною смертью немногим, чем погибнуть вечною — всем». Если правило это довести до конца, то будет св. Инквизиция. Не за то ли так любит св. Терезу не только «христианнейший» король Филипп II, но и весь насквозь пропахший жженым человеческим мясом герцог Альба?
Это, впрочем только одна сторона ее «жестокого сердца», а вот и другая. Правнучка леонских королей, ночью потихоньку встает она, обходит кельи и, становясь на колени, целует ноги спящих дочерей своих (бедных поселянок) и греет их дыханием своим, так осторожно и ласково, чтоб они не проснулись. «Бедными овечками Пресвятой Девы Марии» называет их и смотрит с нежной улыбкой, как «эти маленькие ящерицы выползают из темных и холодных келий греться на солнце».
Строится все великое дело Реформы на двух основаниях — на любви и на радости, но бывали и такие черные, страшные дни, когда внезапно пробуждалось в душе Матери Основательницы предчувствие великих бед.
В 1576 году вступила в Севильскую обитель молоденькая послушница, которая прославилась святою жизнью так, что мать игумения говорила сестрам, что «если эта новая сестра их не будет творить чудес, то пострадает от этого честь всей обители». Но скоро перессорилась она со всеми сестрами и, выйдя из монастыря, донесла Св. Инквизиции на мать игумению. Слухи прошли по городу, будто несчастных монахинь, подвешивая за руки и за ноги, жестоко секли розгами. «И если бы только это одно говорили! — жалуется Тереза. — С основания обители Св. Иосифа все было ничто по сравнению с тем, что я в эти дни испытала… Кажется, за всю мою жизнь я не чувствовала себя такой слабой и малодушной; я сама себя не узнавала… Бог отнял у меня руку свою, чтобы показать, что я без Него — ничто».
34
Может быть, в эти черные дни шевелилось в душе ее страшное сомнение во всем деле Реформы: если даже такие великие святые, как Бернард Клервосский и Франциск Ассизский, не спасли мира, не победили его, а были им побеждены, то что может сделать она, слабая из слабых, грешная из грешных? Может быть, шевелилось в душе ее и еще более страшное сомнение, в котором не смела она и себе самой признаться, — во всем «пути Совершенства» — монашестве: можно ли мир спасти, уходя из мира? Что, если дело Реформы — не малое горчичное семя, из которого вырастет великое дерево, Царство Божие, а что-то совсем другое? Что именно, не умела бы она выразить словами, но это было оттого еще страшнее.
Чем отличается вселенское христианство I–II века от римского католичества XVI века? Тем же, чем отличается жатва от парниковых растений. Первохристианство есть попытка передвинуть черту экватора к северу, чтобы изменить весь климат земли. Когда же попытка не удалась, и люди отчаялись в ней, то начали выращивать и в холодном северном климате редкие южные цветы и растения в особых теплицах — монастырях. Семнадцать новых Терезиных обителей — семнадцать новых теплиц, где всходят не смиренные колосья пшеницы и ржи — хлеб для голодных, а невиданные, чудовищно прекрасные цветы, подобные тем орхидеям, которые только что были привезены в Старый Свет из Нового, — роскошь для сытых. Этого, конечно, Тереза не сумела бы сказать, ни даже подумать, но, может быть, мучило ее иногда сомнение: что, если великое дело Реформы — только бессильная борьба с внешним холодом, идущим от «ереси Лютеров и Кальвинов, диаволов»? Чем сильнее холод, тем жарче топка печей в теплицах; но рано или поздно стекла их все-таки будут разбиты, ледяная стужа ворвется в теплицы, и все орхидеи погибнут.
35
«Как бы ни презирали нас и ни ругались над нами люди мира сего… мы выше звезд небесных; как бы враги Божии ни мучали нас и ни казнили… мы выше звезд небесных; как бы злые люди — псы и свиньи — ни топтали нас ногами… мы выше звезд небесных». «Радость для нас величайшая — знать, что все происходит по Предопределению Божию… потому что Господь поручил Ангелам своим охранять нас, так что если нет на то воли Его, — ни вода, ни огонь, ни меч не могут нам повредить». «Диавол на нас и мизинца не может поднять, если Бог ему не велит». Если бы св. Тереза услышала эти слова, то, может быть, почувствовала бы не болезненно-страстное и страшное благоухание орхидей, а знакомый с детства милый запах цветов. Но как удивилась бы она и ужаснулась, если бы узнала, что слова эти сказаны Кальвином, «Диаволом»!
Когда св. Иоанн Креста «смиряет», «унижает» св. Терезу Иисуса, разделяя на две половины Гостию, потому что «духовное присутствие Христа в Причастии действительнее вещественного», то, может быть, смутно чувствует она в этом уже «протестантский», «иллюминатский» соблазн; «Иллюминатами», Alumbrados, называли в Испании XVI века учеников Лютера и Кальвина. И когда Иоанн говорит Терезе на исповеди с неуловимо скользящей, как будто насмешливой, улыбкой о возможном «самообмане» в ее видениях и откровениях, то, может быть, и эта улыбка кажется ей «протестантской». Но всего страшнее для нее то, что в тех черных тенях «Лютеров и Кальвинов, — диаволов», что крадутся, ползут по залитой лунным светом Толедской улице, чтобы, выплеснув из Чаши Кровь и выкинув Тело Господне, растоптать их ногами, — кажется ей иногда, что она узнает и св. Иоанна Креста.