43
В лютую гололедицу, скользкой тропинкой, на страшную кручу, как будто в самое небо, где-нибудь в Сиерре де Гредос или в Эстрамадуре, карабкаются мулы, запряженные гуськом в тяжелые телеги сестер Нового Кармеля. Вдруг лучший мул впереди спотыкается, падает сначала на колени, а потом на бок и, хотя тотчас распрягают его, весь, как подстреленная птица, трепещет и быстро-быстро дышит так, что видно, как движутся ребра его под тонкою, черною от пота лоснящейся кожей; в последний раз глубоко вздохнул, вздрогнул весь и подох. «То же будет и со мной!» — глядя на него, может быть, думает Тереза.
«О, как хотелось бы мне отдохнуть! Я всегда желала только одного — умереть спокойно». Этому желанию ее суждено было скоро исполниться.
К самым тяжелым последним годам ее относится — «любовный роман» ее с богатым, знатным и красивым молодым человеком, ученым богословом в университете Алькала, о. Джироламо Грациано. Это для нее последняя улыбка жизни перед смертью.
Ей 67 лет, но кажется иногда больше 77, а ему только 30, но кажется иногда меньше 20. Странное зрелище «бабушки, влюбленной во внучка», — может быть, великий соблазн для семнадцати основанных ею женских обителей и злейшая радость для всех ее врагов. «Экая полоумная наша мать игумения!» — некогда смеялась она сама над собой, а как над ней теперь смеются другие, не страшно ли ей подумать? Нет, кажется, не очень страшно. «Я уже старушка, vejezuela… и многое могу себе позволить, но не показывайте писем моих всем, потому что после меня будут другие игумений, моложе, которые могут вообразить, что и им дозволена такая же близость с мужчинами», — пишет «бабушка» «внучку», и когда тот однажды подписывается: «сын ваш возлюбленный», то она не знает, как благодарить его. «О, как он прав! — воскликнула я тотчас же радостно, потому что была одна». Значит, если бы тут были другие и могли ее слышать, то, может быть, застыдилась бы и даже испугалась этой слишком поздней влюбленности. Он — «сын» ее, а вместе с тем и «возлюбленный». «Он — премиленький: личико у него прелестное, и даже маленькая полнота ему ничуть не вредит, — напротив», — пишет она самым верным друзьям своим, о которых знает, что они ее не выдадут. «Вы просите, чтобы я вам открыла решетку [в обительской приемной, parlatorio], — пишет она ему самому. — Мне, право, смешно, как вы меня мало знаете: сердца моего все тайники (в подлиннике грубее, сильнее: „внутренности мои“) хотела бы я вам открыть, а не только решетку!» Что же такое влюбленность, если не это? «Жалкая старческая влюбленность», «половое безумие», psychopathia sexualis, «подавленный и извращенный пол», если это скажут врачи наших дней, тем хуже для них.
Старая Бабушка, как маленькая девочка, нянчится с о. Грациано, точно с любимою восковою, крашеною куклою Ниньо: мерзнет и он, сохнет, мокнет, тает и перекрашивается заново, бедненький. Если и в этом увидят врачи наших дней только «извращенное и подавленное чувство материнства», то опять тем хуже для них.
С легким и веселым о. Грациано утешается св. Тереза и отдыхает от слишком тяжелого и страшного для нее св. Иоанна Креста. Кажется ей иногда, что в о. Грациано нашла она более послушного и верного помощника для дела Реформы, чем в о. Иоанне, и что дело это он лучше понимает, чем тот. Эти два друга, два сына Матери Основательницы, соперничают не только из-за сердца ее, но и из-за всего ее великого дела. «Самоуничтожение есть не что иное, как отречение от воли Божией», — скажет о. Грациано об о. Иоанне Креста теми же почти словами, как некогда говорила в как будто шутливом, и на самом деле очень серьезном, «испытании», vejamen, мать Тереза: «Да избавит нас Бог от людей таких духовных (как о. Иоанн), что они не допускают ничего, кроме совершенного созерцания».
Дважды будет просить Тереза о. Грациано, когда он сделается начальником о. Иоанна, о «милости» для него, но тот, притворяясь, что не понимает ее, ничего ей не ответит, а, сообщая об основании новых обителей, умолчит об участии о. Иоанна в этом деле.
Но если тот соперничает с о. Грациано, то лишь в высшем порядке, где не может быть зависти, а может быть только жалость. Слишком хорошо видит у него Иоанн такую же точно, как у Обутых в их распре с Босоногими, «жажду власти и церковного вельможества». Может быть, и сама Тереза видит в о. Грациано эту «неисцелимую язву» и предчувствует, что рано или поздно он превратится окончательно в восковую куклу.
В 1578 году, в самые черные дни гонений Обутых на Босоногих, скажет она о злейшем враге своем и Реформы, генеральном викарии обоих Кармелей, о. Николае Дория: «Я его очень люблю и почитаю в Господе», и успокоит о. Грациано: «Вы ничего не увидите от него, кроме добра, он не причинит вам никакого страдания». Этому предсказанию не суждено было исполниться: Дория не только причинит о. Грациано «страдание», но и убьет его. Это лучше Терезы предсказал ему о. Иоанн, когда в Лиссабонском Капитуле о. Грациано подал голос за Дория: «Выбран им в начальники тот, кто его расстрижет». В 1592 году, за «мятеж и непослушание Церкви», о. Грациано действительно будет расстрижен, и тот, кто «избран был Пресвятой Девой Марией для восстановления Кармеля», будет скитаться нищим и умрет жалкою смертью в изгнании. «Что она со мною сделала!» — может быть, умирая, подумает с горечью «возлюбленный сын» о любящей матери.
44
В 1576 году Мать Основательница, заточенная в обители Св. Иосифа, в г. Авиле, в лютую зимнюю стужу, греет на медной жаровне окоченелые пальцы, чтобы дописать Книгу Жизни своей.
В 1582 году, в Бургосе, при основании новой обители, однажды в Церкви, в Великий Четверг, какие-то вельможные хамы, желая пройти вперед, столкнули со скамьи бедную, плохо одетую старушку, яснейшую донью Терезу де Агумада, правнучку леонских королей, так что она упала на пол и невольно простонала от боли в недавно сломанной и еще не совсем зажившей руке. Спутница ее, сестра Анна, кинувшись к ней на помощь, подняла ее.
«Да простит их Бог — потому что у меня уже и так рука сильно болела!» — проговорила старушка с тихой улыбкой.
В том же году, в Валладолиде, игумения тамошней обители, Мария Баттиста, племянница Терезы, поспорив с нею из-за наследства брата ее, вытолкала ее из обители с яростной бранью и криком: «Вон, вон, чтобы духу твоего здесь больше не было!»
Так все выживало ее, точно выталкивало из жизни. Перед основанием обители в Бургосе почувствовала она вдруг такую бесконечную усталость, что ей захотелось покинуть все и уйти от всего, чтобы только умереть спокойно.
Вспомнилось, может быть, бедной Старушке, как маленькой девочкой строила она из веток, глины и камешков затворы и пустыньки в саду авильского дома, но не могла достроить ни одной: все рассыпались, точно карточные домики.
Однажды, собираясь, полубольная, в трудный путь через горы, в такую же лютую зимнюю стужу, как в те дни, когда грела на жаровне окоченелые пальцы, чтобы дописать Книгу Жизни своей, — усомнилась она, благоразумно ли пускаться в путь, но увидела Христа и услышала:
И этих слов довольно было ей, чтобы, вспомнив их, почувствовать вдруг, и в самую лютую стужу, такую теплоту, как у жарко натопленной печи или под летним солнцем.
В другой раз, когда ехала она с сестрами по берегу реки, тяжело нагруженные телеги их так увязали в грязи, что почти все должны были выйти из них, чтобы продолжать путь пешком, а немного времени спустя, при подъеме на гору, одна из телег, с которой сестры еще не успели сойти, накренилась так, что грозила упасть в реку. Несколько человек не могли бы удержать телегу на круче и спасти находившихся в ней. Но, в последнюю минуту, один из людей, видя опасность, кинулся к телеге, схватил ее за колесо и удержал над самою кручей, в чем увидели все чудо Божье. Дальше надо было перейти через мост над рекой, поднявшейся так, что вода заливала его, а мост был так узок, что если бы телега подалась чуть в сторону, то упала бы в реку. Сестры исповедались и причастились перед этой страшной переправой.