— Что же, это жидкость какая-то? Микстура? Уколы? Или нечто лучевое, электронное?
— И то, и другое. Но это неважно.
— И потом, почему на заключенных и почему гэбэ?
— А ты не понимаешь?
— Гэбэ убивало, это да. Но предупреждать старение… да еще заключенных. Какое чудное гэбэ!
— А, видишь. Ты действительно, не понимаешь. Дело в том, что эта штука, на самом деле, от старения не спасала…
— Что?! — я офонарел.
— Именно. От старения как такового она не спасала. Только сохраняла, так сказать, внешность и физическую силу. А? Что? Ты понял меня? Этот препарат сохранял физическую силу. Ты понял?
— О да! Но что же, в таком случае, старело? Внешность — нет, сила — нет. Что же?
— Что же? Я тебе скажу что же. Ты не поверишь. Старели одни только детородные органы. Причем, с умноженной быстротой.
— У-у-умм, — промычал я, осеняясь. — Детородные органы? Тогда все понятно. А ты знаешь, что у каждой гиены два детородных органа: мужской и женский.
— Ты смеешься надо мной?
— Нисколько. Я просто не понимаю, как они делятся на самцов и самок, если у каждого — и то, и другое, и каждый может сам себя зачать.
Наконец, я привел его в замешательство.
На-ка, милый мой, получай за весь твой бред с эликсиром. Я срезал его так же, как один из героев Шукшина, деревенский всезнайка, срезал кандидатов наук, приезжавших в их село на побывку. С одной, правда, разницей — у меня не было зрителей.
У меня не было зрителей — и никто не поднял его на смех. Тем не менее, я чувствовал, что переусердствовал, потому что Кирилл явно закипал. Он нервно отбросил мою руку, когда я в надежде ублажить его, поднес ему очередную сигарету, резко встал, намереваясь уйти. Растерявшись и чувствуя, что хватил через край, я начал извиняться.
— Ну будет тебе, Кирилл. Будет. Что уж ты так, я ведь ничего, я ведь…
Он обдал меня пылающим взглядом и сказал:
— Я не шел к тебе паясничать. Я шел честно предупредить тебя о возможных последствиях дружбы твоего сына с этим Потаповым. Они вели себя, как друзья. Это не первый раз, когда я видел их вместе.
Мне неловко было в этой ситуации возражать, тем более, что я сам еще не до конца освободился от этих журчащих в душе подозрений, поэтому я просто мямлил что-то благодарственное. Мол, да, конечно, спасибо, я и сам частично переживаю, не волнуйся, понаблюдаю, все будет окэй. Я старался вернуть его расположение, утихомирить. Разругаться не хотелось, в особенности, теперь, незадолго перед свадьбой.
Честно говоря, после нашей домашней беседы с Хромополком возбужденная им шпиономания значительно поблекла в моей душе и вряд ли вновь могла возгореться от фантасмагории, преподнесенной сейчас Кириллом. Можно было вполне допустить, что его родители были «накрыты» отцом Хромополка. Но в ответе ли сын за отца? В ответе ли, вообще, один человек за другого? Народная мудрость расхожего афоризма — один за всех, все за одного — действовала на меня обычно раздражающе. Один за всех — просто пакость. А все за одного — скрытое приглашение всем на одного.
Тот факт, что Сашка пойдет под венец, благословенный десницей церкви, на которой в течение веков не просыхала человеческая кровь, в особенности, еврейская, — вот что, по-настоящему, сводило с ума и не отпускало ни на минуту.
За десять лет жизни в Америке ни разу не встретил я чего-нибудь похожего на защиту атеизма. Атеизм здесь — бранное слово, точно так же, как коммунизм, бандитизм и любой другой аморальный «-изм». Конец 20 века, высочайший взлет технических чудес и наук, причем ощутимый повсеместно, куда ни ткнись: и в быту, и на производстве, и в любой затрапезной конторе, — а насчет атеизма либо тишина, либо брань, либо снисходительно ворчливое допущение его в ряд обычных конфессий. Вроде того, что неверие — это тоже религия.
Мол, если недоказуемо, что человек — от Бога, тогда и то, что он от обезьяны, тоже недоказуемо. На этой почве в южных штатах до сих пор вспыхивают публичные драчки вокруг школьных учебников. И поскольку свободная пресса мимо шума молча не проходит, все это немедленно выплескивается на головы мирных граждан. Но опять же, без каких-либо попыток полемики и осмысления сути.
И вдруг — полемика. И вдруг — дискуссия. В одной из гигантских современных церквей. «Противостояние атеизма и христианства».
Событие немыслимое. Разговор об атеизме — да еще где! В храме! В самом сердце христианства!
Забрасываю удочку для Кэрен. Там-то и там-то то-то и то-то, в следующее воскресенье в 7 вечера.
— Это церковь моих родителей.
— Значит, они тоже там будут?