Но можно ли без этого? Могут ли сдержать нас, перенаправить, что ли, какие-то совсем другие импульсы, какая-то совсем другая логика, другой тип мысли, причинности?
Не знаю. Если б могли, давно б перенаправили. И ума б хватило, и логики, и побудительного импульса. На расщепление ядра — хватило же! Почему же на расщепление стадности не хватает? А потому, по-видимому, что все наши моральные подпорки, все наши логичнейшие объяснения и оправдания — паутинка, душевно-интеллектуальный маскарадец. Мы привязаны к себе и своему не идеей, а животом, инстинктом, точно так же, как любая другая животная особь. Инстинктом стада, инстинктом территории, инстинктом свояка и чужака.
Какая уж моральная или национальная причина заставляет обычного домашнего пса помочиться обязательно на чужой территории и тем заявить какому-то другому псу о себе, о своем праве именно на этот клочок землицы?
Я слушал Хромополка и верил ему. Он рассказывал об отце. Мне не очень хотелось слушать об отце — наслушался уж этих историй по горло. Но все равно я слушал.
Слушал и верил.
Он рассказал, что отец его поплатился за честность. Он не обеляет его, но это так. Когда ему поручили арестовать его собственного друга, он вступился. Написал письмо в Высшую канцелярию. Дальнейший сценарий известен, хоть он и не всегда завершался столь эффектным финалом.
Его сожгли религиозники. Прямо в костре среди бела дня. Трещал мороз, трещали поленья, трещало и жарилось человечье мясо. Они тесной круговой стенкой — плечом к плечу — топтались вокруг костра и шептали слова молитвы, согревая над огнем задубевшие кисти рук. Оченно впечатляющая картинка. Хотелось поверить и в нее, но что-то мешало. Уж больно эффектно все выглядело. В костер они бросили его, вроде бы, не живьем.
Я говорю «вроде бы», потому что в какие-то моменты внимание отключалось. Вроде бы, перед самым костром за определенную мзду его свалил сперва ножом кто-то из уголовников.
Хромополк, закончив, умолк. Я тоже молчал. На языке вертелся вопрос, кто ему все это сообщил, но сорваться с языка и прозвучать — не вышло. Казалось, ему нелегко было это живописать, что тоже не способствовало полному доверию. Да, страшно, да, дико, если правда. Но расшаркиваться в сочувствии — чур не я.
— У кого ты вычитал о сотрудничестве с ордой? — спросил я твердо и внятно, обрывая тем самым и неловкость молчания, и неловкость темы.
Торчать на ней, казалось негоже, ибо, каким бы хорошим отец ни выглядел в глазах сына, — что, может быть, и похвально, и справедливо, — не мне по нему слезу проливать. Я был, скорее, с этими несчастными религиозниками, сосланными туда и обреченными на смерть просто за верность какому-то фантому веры, чем с ним, испепеленным их окостеневшими руками.
Собаке — собачья смерть?
Нет, и этих слов на сердце не было. Хотя, признаюсь, охота порой быть и злым, и жестоким, как любая другая нормальная тварь из породы людей, а не обретаться вечно за скобками слепого блуда и каждому рыку находить какое-то объективное — с чем его едят? — оправдание.
— У кого ты вычитал о мирном сожительстве с ордой? Не у Сулейменова ли?
— И у него, но главным образом — у Гумилева.
— Льва Николаевича?
— А ты его знаешь?
— Ну, конечно. Кто же этого дебила не знает!
Хромополк обалдел:
— Почему дебила?!
Я тоже не хотел так резко, но слово — не воробей.
— Извини, — говорю, — я не хотел так резко, но слово — не воробей. К тому же, он геем был.
— Кто?
— Он самый. Лев Николаевич. Сочинитель «Великой степи».
— Ты серьезно?
— Ну конечно, серьезно. Мы одно время были с ним… ну вот так. Ну как с тобой. Он даже обхаживать меня раз пытался.
Хромополк никак не врубался.
— Поклеп, небось, или розыгрыш? А, признайся. А если не то и не другое, то нечто личное.
Недоумение Хромополка не только не смущало меня, но, напротив, все ярче распаляло неожиданно пришедшую на ум гофманиаду. Надо же когда-нибудь и себе самому приятным быть. Бить — так бить. Пить — так пить. Песня такая есть. Или что-то в этом роде.
— Ну, конечно, личное. Пили вместе. Он, правда, не пил. Не пьющий был. Я пил, он пьянел. Так, бывало, опьянеет, что тут же губы вперед — и поехали. Знаешь ли ты, как целуется русский мужик во-товарищах? Губы мокрые, большие — и вперед. И с такой настоятельной, что ли, уверенностью, что и ты свои ему навстречу понесешь. Мол, нате, Левушка наш дорогой, засасывайте сколько влезет.
Я, видимо, пережал маленько, поскольку следы первого шока явно сошли с лица Хромополка. Веки у него опустились, а крупные широкие монгольские ноздри начали функционировать нормально, в такт дыханию, то сжимаясь, то разжимаясь. Кажется, что он клюнул всерьез, но в то же время — как бы не до конца. Ему бы сейчас подцепить меня какой-нибудь удачной остротой — и глядишь, оба бы расхохотались и делу конец.