— А и ты, падло, против православных!
— Витька, заткнись, пойдем в дом, завтра ты сам жалеть будешь…
Куда там! Он уже изловчил кулак таким образом, что вот-вот врубит мне им по роже. Опережая столь неожиданный жест — благо, рука у меня длиннее, — я слегка толкнул его открытой пятерней в грудь. Он не упал, а попятился задом к мостовой и, не справившись с равновесием, присел на корточки, опершись позади себя руками о булыжный настил. Тогда еще наш Успенский переулок был уложен добротным гранитным булыжником.
Помню, что никакой злости я не испытывал. Просто жгла обида, и смотаться первому с поля боя, не тобой затеянного, казалось проявлением трусости. А Витька, между тем, нащупав расслабленное место в древней кладке, уже вытаскивал из-под себя один из булыжников и заносил его надо мной.
Он стоял передо мной с поднятым на двух руках булыжником, откинув для большей устойчивости одну ногу назад, и кричал:
— Братцы! Православных бьют! Что же вы смотрите, братцы!..
Толпа улюлюкала и в подавляющем большинстве была на его стороне. Я мгновенно метнулся к нему и снова раскрытой ладонью толкнул в грудь. На этот раз он полетел от меня далеко, растянувшись на спину, и, видимо, больно ударился. Теперь не стыдно и отступить. Я ушел.
После этого был большущий скандал, весь двор бушевал до самой поздней ночи. Но описывать это я не буду. Скучно. Да к тому же, не нахожу в этом свежего материала. Все знают эти одесские русско-еврейские дворы и переулки. Скажу только, что в дальнейшем мы встречались с ним изредка, но он всегда опускал глаза — может быть, стыдился. У меня тоже не было особой потребности задевать его. Если б он не опускал глаза, мне бы пришлось это делать.
И на сем спасибо.
Я тоже стыдился, но стыдился за него, невольно влазя в его незавидную шкуру. Так всегда стыдишься за бездарных актеров, когда сидишь на бездарном спектакле. Им нипочем, а тебе — стыдно.
И еще, во имя большей объективности добавлю: возмущенный случившимся, наш общий друг, инвалид войны дядя Митя, запретил ему приходить в свой дом, и таким образом мы лишились одного из достойных наших собутыльников по части пропустить по маленькой.
Всё.
Всё, всё, всё. Жара метет не менее свирепо, чем тогда в Одессе.
Если бы жару можно было увидеть или пощупать, как снег, — интересное бы было развлеченьеце. Весь город был бы забит ею по самые небеса. Не ходить, не ездить. Одна сплошная глыба жара.
До свадьбы три дня.
Мы с Гришей сидим в душегубке Кэй-Мартовской автомастерской, ожидаем, пока починят кондиционер в моей старенькой «Волве». Старая ржавая лошаденка, но я ее люблю и вижу даже некоторый шик в езде именно на ней, а не на чем-то более новом. Правда, жалко выбрасывать две сотни долларов на какую-то детальку, ответственную за поддержание холодка, но без холодка сегодня не обойтись. Мне гостей возить надо.
— Как мы там обходились без кондиционеров? — спрашиваю у Гриши чисто риторически, потому что вопросы на тему «там — здесь» всем нам ужасно надоели, ответы на них всем нам ясны, но мы их все-таки то и дело задаем друг другу с рефлективностью людей, страдающих от чесотки.
Там — это в России. Там — это в Одессе.
— Не говори, — отвечает Гриша, и я понимаю, что он имеет в виду.
Он согласен, что там все было плохо, все было не так, как у людей, и что на этом крупном фоне, кондиционер, которого тоже не было, — сущая мелочь. Вот как много он сказал своим коротким ответом. Потом, чуть подумав, он добавил, что если бы там и были кондиционеры, то от них все равно было бы мало пользы, так как они всегда стояли бы поломанными. На это я тоже ответил коротким «не говори», и оно означало то же самое, что и его короткое «не говори».
Не говори — говорили мы, а пока что ничего другого не делали, как только говорили.
— Как ты относишься к тому, что Сашку поп венчать будет? Тебя это не колышет? — спросил я и смутился, поскольку переход от кондиционера к попу был слишком резок.
Со стороны, в том числе и самому Гришке, этот вопрос мог показаться с бухты-барахты, но все эти географические сцепки-зацепки там — здесь, мое вечное ощущение вины перед ним за неполады в нашем общем детстве, случай с Витькой — все это неизбежно привело к мысли о тебе, Тихомирыч, о том, как ты боялся, чтобы я как-нибудь не захотел сделать своим пацанам обрезание. Ну а отсюда, пожалуй, прямая ниточка к поповскому венчанию. Так что вовсе не неожиданным был мой вопрос Я всегда на этих вопросах торчу. Голова от них пухнет — а не выбьешь.