Это вы, мои милые други, обрекли меня на них. Вы меня подвесили за ноги между небом и землей. Вы поделили всех по именам, по кличкам, по классам, по родам, по кровям. Вы! Вы, Лешенька! Вы…
— Как ты относишься к тому, что Сашку поп венчать будет? Тебя это не колышет?
— Не-е, не-е, глупости, о чем ты говоришь! Разве это имеет какое-то значение? А если б и имело какое-то значение — что, ты в этом виноват? Мы в этом виноваты? Мы?..
Чудная, добрая душа у Гришки. Если б я его спросил, считает ли он меня виноватым в том паскудном остракизме, который устраивал ему наш дворик, наш дружный детский коллективчик, он бы ответил то же самое. И был бы, конечно, прав, потому что я, действительно, никогда не предавал его, как бы мы ни ссорились. Даже не разговаривая друг с другом, мы все равно ухитрялись общаться.
Не разговаривать с кем-то было модой в нашем дворе. Причем, все — с одним. Все против одного. Бойкот. И я, разумеется, — в общем стаде, как, впрочем, и сейчас. Потому что все эти мои предсвадебные крики — тоже отголоски стада. Надо обладать особым гением, чтобы выйти из этого чревокопытного круга. Но — увы-ах — только не я.
Не я первый, по крайней мере.
Не помню, как могло случиться, что наш двор был в этот день пуст. Совсем пуст. Ни одной живой души.
Помню только, что была весна, где-то конец мая, потому что мать принесла мне тогда в больницу первый спелый красный помидор — вещь особого шика, поскольку первые помидоры в Одессе всегда были нам не по зубам (дорогими, то есть), и в обычных обстоятельствах ими никого не баловали.
Гришка стоял у себя на балконе, на втором этаже, как раз напротив того парадного, где околачивался я. Оно находилось на первом этаже, так что он поглядывал на меня наискосок — сверху вниз, а я на него наискосок — снизу вверх, но мы не разговаривали. Я выполнял требования бойкота. Он прокаженный. Разговор с ним под строгим запретом. Для нас обоих не разговаривать друг с другом — дело мальчишеской чести, котирующейся, как это ни странно, не ниже дворянской. Не зря у Окуджавы позднее появилась песенка о дворянине с Арбатского двора.
Мы тоже были дворянами. Голоштанными, с вечными цыпками на босых грязных ногах, но — о чести не забывали. Дворяне.
Мы топтались каждый на своем пятачке, зыркая незаметно друг на друга, с каким-то безотчетным желанием сойтись. Но как можно? Тем более, без всякого повода. Парадное, где стоял я, было несколько необычным. Поэтому, чтобы дать тебе более полное представление о том, как и что потом произошло, опишу его чуть подробнее.
Представь себе парадное, к дверям которого без всякого промежуточного простенка примыкает окно, но ни того, ни другого нет. Просто пустой проем дверей и пустой проем смежного с ним окна. Две рамы, поставленные рядом, причем оконная рама имеет подоконник, а дверная — верхнюю перекладину. (Над воображаемой дверью тоже когда-то было продолговатое окошко, но стекла в нем давно повыбиты, так что осталась одна перекладина). Ясно, что мы пацаны, довольно малорослые, чтобы достать до перекладины с порога, взбирались обычно сначала на подоконник, а уже оттуда, придерживаясь за промежуточную вертикальную балку, цеплялись за поперечину этого своеобразного турника, находя, естественно, большое удовольствие в таких подвесных раскачиваниях. Правда, долго раскачиваться не удавалось, так как для наших короткопалых ладошек перекладина была чересчур широкой, и хорошо ухватиться за нее было попросту невозможно.
Повисишь, повисишь бывало, вцепившись едва ли ни одними пальцами, пока под весом тела пальцы ни разожмутся — и спрыгиваешь на землю. Асфальта в то время во дворе еще не было, а был твердый грунт, кое-где усеянный небольшим (размером с детский кулачок) камнем, — вспоминаю это тоже с уверенностью, потому что упал я тогда, ударившись головой об один из таких торчащих из земли камней.
Но это случилось уже в финальной сцене.
Началось же все с того, что, желая повыступать перед Гришкой, я решил уцепиться за перекладину не обычным путем через подоконник, а прыжком с первой ступени лестницы.
Мне это легко удалось и, чувствуя, что Гришка пойман на удочку и завидует мне, пошел петухом на вторую ступеньку, намереваясь проделать то же самое, но с более далекого и потому более опасного расстояния. Постоял на второй ступеньке, помахал руками для более успешного прыжка, но прыгнуть не решился. Боязно. Тут-то он не выдержал и спустился ко мне с намерением показать свое бесстрашие на моем трусливом фоне.
Он спустился со своего балкона, подошел к моему парадному, стал на вторую ступеньку — взмах руками, ноги присогнуты, толчок — порядок, он висит на перекладине, лихо спрыгивает, потирая руки, мол, знай наших. Что делать? Не проигрывать же, тем более, что враги — не разговариваем. Приходится и мне идти на вторую ступеньку для повторной попытки.