Я уже, кажется, упоминал, что в рент свадебного помещения входит и стол, то есть еда. Однако американский метод сервировки стола ни при какой погоде не может удовлетворить нашу русско-еврейскую публику.
У американцев как? Сначала бар с напитками — без всякой еды, потом три блюда, подающиеся и убирающиеся по очереди одно за другим. И ни крошки больше. Скажем, на первое — салат, на второе — что-нибудь мясное с гарниром, на третье — кусочек торта или мороженное. Вот и все. Точно в столовке. Поели, убрали столы — и все. Дальше только танцы при голых столах. Бар с напитками — пожалуйста, может быть открыт и во время танцев, но никакой закуски. На американских вечеринках вся процедура наполнения утробы занимает, от силы, часа полтора, ну, максимум, — два.
Стыд и позор!
Этот ничем не оправданный изъян буржуйского обычая («скупые они или нажрались уже на всю жизнь?») решено было исправить собственными силами. В дополнение к американскому трехблюдному обеду, напечем пирожков, нажарим котлет, накупим изысканной холодной снеди — и превратим свадебные столы в постоянно действующие источники чревоугодия и сладострастия.
Пировать — так пировать по-нашенски. Как говорит наш родственник Дима, а што-о? А што-о, они нас будут учить, как есть?
Сегодня нам предстоит хорошенько помотаться по магазинам. Летний день — большой день, жара. За завтраком решаем совершить коллективный утренний поход на озеро, на пляж. Мама, Сема с Цилей, Гриша с женой и дочкой и мы с Нинулей.
Прекрасно. Озеро смоет последние остатки сонливости, взбодрит, и кто знает, авось, удастся вымести из головы весь хлам, занесенный в нее неуемной кирилловской гнусью.
Озеро — моя гордость.
Озеро — как Россия. В нем много поэзии и мало смысла.
Озеро — музыка, живописная гамма, русская песнь. Россия и озеро, и береза — у нас на озере русские березы — дар судьбы, вдохновенный выброс природы в момент ее наивысшего просветления.
Озеро воздушно, прозрачно, призрачно и свинцово. Да, да, оно — полет и оно свинец. Оно — Россия.
Мы пришли… пардон — мы приехали на озеро ранним дымчатым утром. Не дымчатым, а парным. Пар — как молоко. Зеленые великаны и великанши из племени Флора-Магия со всем своим подрастающим поколением стояли почти неподвижно, плечом к плечу, образуя вокруг зеркальной глади кольцеобразную стенку. У их ног, то там то сям, виднелись белые очертания домов, выглядевших на их фоне игрушечными, а в двух-трех точках водяного зеркала бросались в глаза неподвижные статуэтки одиноких лодчонок с полусогбенными фигурками одиноких рыбаков с удочками.
Тишина и красота.
Пляж — небольшой квадрат песчаной насыпи. А для купания — примерно, такого же размера квадрат воды, очерченный плавучей ниткой разноцветных пробковых бус. Никакой свободы. Все — как для детей. Взрослому человеку — не поплавать, не развернуться. И вдобавок — несколько внушительных табличек со строгим предупреждением: «В отсутствии спасателя в воду не входить».
Смешно, конечно.
И гости мои, как водится в таких случаях, немедленно ударились в зубоскальство. Куда ты нас притащил, лужа, а не озеро, курам на смех.
— Ах, — сказал Гриша, — они же законченные дураки. Такое озеро, а людям поплавать негде.
— Что же в этом удивительного, — невозмутимо подхватывает Семен, — это же ваша хваленная Америчка.
Он произносит амэрычка, чтобы ни у кого не осталось сомнения, что он имеет в виду. А имеет он в виду, что у нас в Израиле такой глупости не встретишь.
Вообще говоря, и он, и мама, и Циля по любому поводу, к месту ли, не к месту, всегда не забывают вставить это сакраментальное «а у нас…» А у нас все разумно и правильно! Мы пьем кофе так-то. Мы любим есть арбуз так-то. У нас это не принято. Мы так не делаем.
Можно слышать это раз, другой, но по двести же раз на день — извините. У Пастернака в «Живаго» есть один врач-еврей, в уста которого вложен длинный монолог насчет того, что мы, евреи, такие-сякие, произведя из своего тела Христа — первую в истории ипостась личности — и отринув ее, тем самым на веки вечные оставили себя в состоянии толпы. Помню, как во время чтения и долгое время после злила меня эта дикая и совершенно ложная идейка. В том-то и дело, что еврейское «я» всегда по-особому гипертрофированно и раздражительно для окружающих. Каждый еврей — хухым, один умнее другого. Не зря говорят, в Израиле три миллиона евреев и три миллиона президентов. Какой-то шутник распустил даже слух о том, что в израильском аэропорту вас встречает плакат: «Не думай, что ты умнее всех: здесь все евреи».