Дух и духи человек любит страстно, ко всему остальному — к жизни и миру вообще — настолько брезглив, что это заставляет его уйти в метафизику — в некоторую обитель чистой мысли и духа: «Моя брезгливость есть, вероятно, одна из причин того, что я стал метафизиком».
Вообще, Тихомирыч, я согласен, — смешно. Материал тянет, скорее, к пародии, нежели к серьезному обсуждению. Но я предельно серьезен и держу себя в рамках приличия. В конце концов, идея происхождения философа из брезгливости, как нельзя лучше, отвечает и моим собственным наблюдениям. Как я уже не единожды справедливо подчеркивал, все наши высокие порывы к подвигам и славе происходят из наших собственных родимых пятен и пятнышек. Под влиянием Николая Александровича Бердяева я вот тоже мог бы признаться, что моя картавость есть, вероятно, одна из причин того, что я стал писать. На письме ведь все волки серы, и картавость вроде бы не того… Не слышна. Еще чего доброго — могу и за нашего пролететь.
Так что с уходом в метафизику все в порядке.
А вот с брезгливостью?.. Не частной, которая всем нам в той или иной степени присуща, а всеобъемлющей, покрывающей весь объем жизни и мира! Как с нею-то быть?
Изломав себе голову и исцарапав лицо над этой загадкой, я стал подумывать о поиске такой жизненной детальки, которая, может, и мала, но всегда с нами, при нас и потому практически беспредельна — никуда от нее не денешься. Ясно, что мысль моя тут же ухватилась за наше устройство — за то, как устроено наше тело. А устроено оно, согласись, не лучшим образом. Рот — жвачное чудовище. Понаблюдай когда-нибудь за работой губ во время принятия пищи. Даже красавица, если тебе удастся сосредоточиться только на области работающих губ, вызовет отвращение. Но рот — ладно. Все время на виду — привыкли. А возьми немного пониже. Деться-то некуда, на горшок ходить надо. И каждый божий день, а то и почаще. А любовь! С одной стороны, — поэзия, да! А с другой? Послушай, что Синявский надиктовал своему вездесущему Абраму Терцу:
«Убийственно уже местоположение секса — в непосредственной близости к органам выделения. Словно самой природой предусмотрена брезгливая саркастическая гримаса. То, что находится рядом с мочой и калом, не может быть чистым, одухотворенным. Физически неприятное, вонючее окружение вопит о клейме позора на наших срамных частях. Бесстыдство совокупления, помимо стыда и страха, должно преодолевать тошноту, вызываемую нечистотами. Общее удовольствие похоже на пир в клоаке и располагает к бегству от загаженного источника».
Ну что скажешь? Были основания у Бердяева для чувства всеобъемлющей брезгливости? А добавь рождение человека. Венец природы, «по образу и подобию» — а откуда вылазит! Неужели господин Творец не мог подобрать что-нибудь менее пахучее для этой священной процедуры?
Все церкви мира скромно помалкивают об этом. Ребро придумали, непорочное зачатие. Вот и отлетел Николай Александрович от загаженного источника — прямиком к чистому Духу, к Метафизике, к Трансцендентности.
«Мой духовный опыт, — свидетельствует он, — есть трансцендирование к трансцендентному».
Крепко сказано. Немного пародийно, опять же. Чересчур учено, может быть. Но крепко. Боюсь, этот же опыт присущ всей русской мысли, всей русской интеллектуальной жизни. И тоже от брезгливости, от стыдливости, от максимальных требований.
«Русское искание правды всегда принимает апокалиптический или нигилистический характер. Это — глубоко национальная черта… Русские сплошь и рядом бывают нигилистами-бунтарями из ложного морализма. Русский делает историю Богу из-за слезинки ребенка, возвращает билет, отрицает все ценности и святыни… И русская революция являет собой своеобразное торжество толстовства… Толстой делается нигилистом из моралистического рвения. Поистине демоничен его морализм и истребляет все богатства бытия».
Кто это написал, ты думаешь? Небось, какой-нибудь жидок, негодяй и клеветник?
Ан нет. Написал это… Прокричал об этом на весь мир ни кто иной, как сам же Николай Александрович Бердяев в брошюрке «Духи русской революции», написанной, прости меня за велеречивость слога, кровью души по свежему следу Октября.
Так писалось, так кричалось, жгло, болело, когда рана была еще свежей. Но стоило ей слегка затянуться, как можно было и самому пуститься в те же тяжкие — воспарить к той же не знающей границ претензии, к тому же моралистическому рвению, истребляющему все богатства бытия.