По тысяче на костер ежегодно только в одной Германии!
Ни один Божественный трактат, ни одна Божественная догма — ни учение об устройстве Земли, ни учение об устройстве Неба, ни учение об устройстве Души — не подтвердились. Но Божественная Истина каким-то невероятным образом сохранилась во всей своей нерастраченной красе и силе. Даже для такого чистейшего гения, каким был Николай Александрович: «Я не Бога не принимаю, а мира Божьего не принимаю».
Правда, во имя сохранения драгоценной особы он делает отчаянный пируэт, попахивающий явной ересью: отказывает Творцу в его традиционном законном праве быть таковым, то есть — Творцом и Мироправителем в этом природном мире.
«В этом мире необходимости, разобщенности и порабощенности, в этом падшем мире царствует не Бог, — уверяет он, — а князь мира сего. Бог царствует в царстве свободы, а не в царстве необходимости, в духе, а не в детерминированной природе».
Хорошенькое местечко выбрал, не правда ли? Ни людей, ни забот. Царство свободы! Одна абстракция в другой. Трансцендентность в трансцендентности. Но как быть с книгами? Со священными писаниями? Вековыми церковными уложениями и законами? Как их-то подправить и подрумянить? Или спрятать, на худой конец? Но как? Их же — море-океан!
Потом, как быть с Иисусом Христом? Он же и вовсе — наполовину человек. Или на треть? Арифметике тут делать нечего.
И самое главное — как быть простому смертному верующему? Ему-то Бог нужен в этом мире. Не где-то там, в Трансценденции, а здесь, рядышком, чтобы мог подсобить, когда потребуется, и наградить, когда заслужится, и наказать, когда проштрафится, и указать, и наставить, когда заблудится, и так далее.
Не знаю. Голова пухнет от всех этих вопросов. Свихнуться можно. Ясных ответов на них, я лично у Николая Александровича не встречал. Если кто на подсказку расщедрится, намотаю на ус, который непременно для этого отращу. Даю слово. А пока что еще один, несколько ехидный, признаюсь, вопросец. Неужели не брезгливо вытаскивать господина Мироправителя из мира мирского, то есть, из его же собственного детского места, чтобы смыть с него легендарное дермецо да очищенного переместить в нечто иное? А если нет, не брезгливо, — то порядочно ли для такого мудрого и нравственного ума? Ведь до сих пор забыть не могу, как по моей отнюдь не могучей студенческой спине истово прохаживались профессорские плетки, насвистывая ту же присную, по сути, мелодию. Мол, Ленин — свят, и негоже валить на него вину за наши греховодные делишки.
Однако, посмотрим на Трансценденцию. Что оно такое, это Царство Свободы, которое предлагает нам брезгливый человек?
«Я не чувствовал себя по-настоящему и глубоко гражданином мира, гражданином общества, государства, семьи, профессии или какой-либо группировки, связанным единством судьбы. Я соглашался признать себя лишь гражданином царства свободы».
Брезгливость — брезгливостью, но полет-то какой! Маститый профессор в роли избалованного франта. Не надо мне ни мира, ни общества, ни государства, ни семьи. Подайте мне царство свободы. Только гражданином царства свободы соглашаюсь быть.
Ведь сам еще недавно лупцевал за столь неумеренное рвение Льва Толстого, толстовство и всех прочих духов русской революции.
А теперь что?
Все понятия жизни редуцированы, оболванены, превращены в цацки-шмацки, в игрушечки инфантильного интеллекта. Жизнь — игра, и мысль — игра. Царство свободы — продукт вымученных игровых упражнений нигилистического рассудка, обращенного в бушующий экстаз лицедейства и пророческого пафоса.
Еще раз: давно ли мы обвиняли в сем беспросветном грехе своих собратьев по столь мужественному перу?
Царство свободы, оказывается, — нечто такое, что наступит после конца мира, после окончания мировой истории.
«История имеет смысл потому, что она кончится. История, не имеющая конца, была бы бессмысленна. Бесконечный прогресс бессмыслен…».
Как видишь, час от часу не легче. Поистине: чем дальше в лес, тем больше дров. Попробуй пойми сие парадоксальное пророчество. Тем более, голым умом. С одной стороны, история, которая непременно кончится, должна, вроде бы, радовать философа, ибо только тогда, по его же словам, и наступит столь чаемое Царство Свободы. С другой стороны, оно не только не радует, а, напротив, — вызывает гнев: «Я принадлежу к людям, которые взбунтовались против исторического процесса, потому что он убивает личность, не замечает личности и не для личности происходит».
Снова караул и снова спасите! А зачем?
Что такое «я» и что такое личность? Некоторое одноклеточное (или вовсе бесклеточное) образование, освобожденное от истории и, вообще, от мира сего, от его бурь и страстей, и убийств, и мытарств? Но не в ней ли, не в этой ли многоликой и многомерной купели истории, не в этой ли сногвалящей феерии истреблений и приспособлений и осознает себя личность личностью? Откуда же и взяться личности, как ни в самой гуще истории, столь ненавистной и столь проклинаемой ни кем иным, как все той же достопочтенной личностью?