Существовало ли бы в нашем языке (в сознании) понятие личности, если бы история не давила на нас так, не ограничивала, не убивала вседневно и всечасно? Разве потустороннее Нечто, обреченное на абсолютный радостный восторг в некотором абсолютном царстве абсолютной свободы, может быть названо личностью?
Детские вопросы — скажешь? Я тоже так скажу. Однако великий философ, собаку на «личности» съевший, ими почему-то пренебрег. Кончину истории он предрекает именно потому, что именно она (кончина) и разрешит проблему личности: «История должна кончиться, потому что в ее пределах не разрешима проблема личности».
Ну не сарказм ли? Не издевательство ли над личностью одним из самых ярых, пожалуй, и ярких ее защитников и апологетов?
Тут, конечно, позеленеть бы мне от возмущения и забыть о чинопочитании, но я обещал держать себя в рамках приличия, и потому очень спокойно, становясь на миг даже верующим, говорю:
— И слава Богу, что не разрешима, ибо только личность может заметить это. Заметить эту свою неразрешимость и осознать. Личность, которая и существует пока и только пока проблема личности не разрешима.
И, помолчав немного, добавляю:
— Как, впрочем, и Бог, который существует и будет существовать до тех пор, пока и только пока проблема Его существования не разрешима.
Я приехал за Цилей и Нинулей вовремя.
Жара жгла.
Она раскаляла во мне совершенно необоримый, панический страх за гостей, за друзей. За судьбу свадьбы. Как посмотрят? Что скажут? Эта дрянь-жара все погубит, все торжество превратит в дешевку, в балаган. Потекут лица, живопись губ и глаз — помада, всякие краски на бровях и ресницах. Лица станут масками, платья прилипнут.
Я уже отвез Нинулю с Цилей. Я уже вернулся. Я уже опять дома. Теперь поедем все вместе, двумя машинами, наглаженные и напомаженные. Они уже все одеты. Я тоже сверкаю, все на мне с иголочки. Новый костюм. Как говорит моя нью-йоркская сестрица Лиза: умереть и воскреснуть! Новая, солнечно яркая рубашка, галстук — все как положено.
Все готовы выходить. Выходить — в пекло. Почти три часа дня — самый разгар. Господи!.. Не пойти ли на сговор с Ним? С Хозяином неба?
Мысль мелькнула сначала в шутку. С такой горькой иронией, что ли, дурашливостью — от фонаря, от бессилия и беспомощности перед этой удушающей огнедышащей пастью солнца.
У нас дома, ясное дело, кондиционер. А там, в том дворянском раю — раскаленные стены, несмотря на их толщину, мрамор и древность.
На Гришиной жене, женщине из ренуаровских купальщиц, черное платье до полу. На дочке — тоже черное, правда, полегче — некоторое подобие шелковистого поплина, но тоже довольно плотное, пышное, с блестками. К тому же — ее прическа. Огромная копна чудесных темно-рыжих волос, чуть ли не с метр в диаметре, по надежности сохранения тепла вполне может соперничать с мехами эскимосов. Я задерживаю на ней взгляд. Яркое юное чарующее создание. Личико мраморной белизны с умненькими светло-голубыми глазами.
— Ну что, поехали?
— Поехали.
Мама, конечно, не могла что-то не забыть. На сей раз — веер.
Она приготовила его еще с вечера (новенький, китайский — ни разу не использованный) и думала, что положила в сумочку, но вот посмотрела — в сумочке его нет. Испарился. Сема с Гришей отправились на поиски, женщины, недовольные и нетерпеливые, топтались тут же у лестницы, у выхода, а я решил воспользоваться столь длительной паузой — и спустился вниз в туалет по малой нужде.
Вошел — тихо, чисто, из жалюзи в потолке течет струйка холодного ветерка, в окошко поглядывает развесистая ива. Райский уголок. Покой, тишина и блаженство. Ну как тут не подумать о Нем? И я подумал.
Стоя над унитазом, с расстегнутым нехорошим местом, задрав лицо кверху, к окну, к ивушке, я мысленно произнес:
— Совершишь чудо — поверю.
Произнес мысленно, но с отчетливым проговариванием каждого слова.
— Совершишь чудо — поверю.
Я знал, что чудо невозможно. На всех телевизионных каналах синоптики предсказывали усиление жары. Никаких намеков на охлаждение не подавало и небо, висевшее неподвижно в бледно-голубой млеющей дымке. Ни облачка, ни дуновенья. Даже трепетная легчайшая вязь ивовой листвы не показывала ни малейших признаков жизни. Длиннющие косы-слезы свисали не дыша, в состоянии абсолютного, ничем не нарушаемого покоя. О каком же чуде, надежде на чудо можно было думать?