Богров, конечно, террорист и негодяй, но разве сводить трагическую историю русской революции к змеиной мести еврейства менее террористично? По крайней мере, нет ли чего-то больного в самом утверждении, что жизнь или смерть 170-миллионного народа всецело зависит от супергероя, будь то суперхилый Богров или суперстатный Столыпин?
Речь зашла о поглощении искусства бизнесом.
Алик сказал:
– Смотреть противно, как Софи Лорен рекламирует духи. Ведь, как ни как, а актриса мирового класса.
– Ну и что! Ей платят, она и рекламирует, – возразил Кирилл. – Ничего позорного в этом нет. Что? Да. Это все наш советский менталитет в тебе говорит. Ты не согласен со мной? А? Что?..
Слово за словом, перешли на русских писателей. Сначала в метрополии, потом – эмигрантских. Выяснили, что писатели живут либо на наследственном капитале, либо на щедром обеспечении советской власти, либо сосут лапу, независимо от таланта. Сугубо на литературе жить могут единицы. Из наших – только Солженицын и Эдичка Лимонов процветают на писательских доходах.
– Что же, они самые-самые?
– Самые-самые в понимании потребностей рынка.
На это Алик сказал:
– Не будь сволочью. Как можно Солженицына приплетать к рынку?
– По-моему, и Эдичкин секс от чистого сердца, – сказал я, становясь на сторону Алика.
Тут вмешалась Полюся. Она сказала:
– Вообще, русская литература не от мира сего.
– Что ты имеешь в виду?
– А то, что русская литература... я имею в виду, настоящая – бескорыстна.
– Ну правильно, я тоже так считаю, – сказала Светлана, жена Кирилла, детский голосок которой и быстрота речи напоминают Рину Зеленую. – Я ему все время говорю: "что угодно можешь говорить о России, но русская литература не сравнима ни с какой другой. Она чиста и наивна, как ребенок. Она вся в служении".
– Не в служении, допустим, а в учительстве. Но не будем мелочными. А? Что? Я же ничего плохого о ней не сказал... Я сказал только, что писатель тоже живое существо и не может питаться одним духом святым. Ты не согласен со мной, Наумчик? Нет? – веско защищаясь и возвращая разговор к своей исходной теме, сказал Кирилл.
Наумчик – это я. Там был Николаем, здесь стал Наумчиком. О метаморфозе, случившейся с моим именем, я еще расскажу, а пока все же продолжу о том, как я проговорился перед Кириллом о Хромополке.
– Я с тобой не согласен, Кирилл, – сказал я патетически возвышенно. – Питание писателей святым духом не так уж плохо. Святой дух помогает им выстаивать перед превратностями судьбы.
– И сохранять душу, – на полном серьезе добавила Светлана голосом Рины Зеленой, а Полюся, занятая нарезкой торта, весело произнесла:
– А знаете почему? Потому что дух и душа, как суп и лапша, – близнецы-братья.
Молодчина Полюся! Видимо, тоже почувствовала, как нелеп сей высокий треп за нарядным и сытым столом. Нельзя ли поскромнее, господа еврейская публика! Однако Кирилл, ни капли не сумяшися, заговорил о душе и бессмертии. Он не только верил и в то, и в другое, но и с превеликой логичностью, ссылаясь на горы книг по генетике и реинкарнации, доказывал, что это единственные две вещи из мира трансцендентности, легкомысленное отношение к которым может вскоре дорого обойтись всему человеческому роду. Начал он взволнованно, встал, с несвойственной ему застенчивостью, но резко осадил Полюсю за "неуместный предмет для насмешек" и буквально преобразился. Он даже паузу сделал, что тоже никак не свойственно было его темпераментной, зачастую захлебывающейся речи. Осадив Полюсю, он сделал паузу, и в этот момент всем передалось его внутреннее волнение. Заметно было, что он либо подбирает нужные слова, либо борется с соблазном поведать всем нечто важное.
И он поведал о том, что произошло с ним в прошлом месяце в Израиле. Когда стало понятно, о чем он рассказывает, я чуть было не расхохотался. Дело в том, что мне эту историю он рассказал, причем, по обыкновению, по секрету, еще с месяц тому назад, то есть сразу же по окончанию своего турне на нашу историческую родину. Тогда он звучал гораздо проще, и мне даже в голову не пришло, что надо сдержать себя от смеха и поддевок, настолько не вязалось все, что с ним, якобы, произошло, с тем, каким я знал его многие годы. На этот раз я почувствовал, что надо сдержаться, обижать не стоит – такая необычная сила, а может быть, не сила, а несвойственная ему одухотворенность, что ли, исходила вдруг из самых потаенных глубин его существа.