Как только завтрак заканчивается, Тээле велит запрячь лошадь и тоже куда-то исчезает… тихонько… как бы между прочим… словно бы ничего и не случилось. Тоотс стоит на пороге, кивает жене головой, некоторое время смотрит ей вслед и бормочет себе под нос:
– Чертовски расторопная девчонка! Нет, другой такой, пожалуй, и на свете нет. До чего же славно, что эта, самая расторопная и… и аппетитная досталась не кому другому, а мне. И красивая, чертовка! Хм-хм! Одно удовольствие! Нет, аптекарь, бедняга, похоже, и половины вещей не знает. Ну, как это можно… Чертовски жаль, что арендатор умчался, не то опрокинули бы с ним еще по рюмашке.
XVIII
Однако Тээле и арендатор отсутствуют довольно долго, время уже движется к полудню. Тоотс бродит по дому, словно курица, которой надо снестись, и не находит себе ни места, ни занятия. Несколько раз он пытается завести разговор со школьными друзьями, но вскоре понимает, что это еще более бесплодное занятие, чем какая-нибудь никому не нужная работа или самоистязание – все это ни к чему. Разумеется, он бы с радостью поехал следом за Тээле, если бы не боялся, что это бросится гостям в глаза и породит всякие нежелательные догадки, ведь уже и теперь, после исчезновения Тээле, старухи из Вирпли с таинственным видом шепчут что-то друг другу на ухо, – что же будет, если и ее муж тоже покинет гостей? Да, конечно, когда ты на них смотришь, все они так и тают, словно сало на горячей сковородке, но попробуй только повернуться к ним спиной! Попробуй, повернись к ним спиной, и погляди, что будет! Тогда они разберут тебя по косточкам и представят тебя самым отвратным человеком на свете. Нужны тебе рога на голове – будь так добр и прими эти рога; хочешь быть кривошеим – будь любезен… скажи только, в какую именно сторону твоя шея должна быть искривлена; может быть, желаешь иметь на спине горб – доставь им это удовольствие и возьми вместо одного два. Возможно, ты хочешь иметь пустой кошелек? Но, силы небесные, когда же это у тебя там что-нибудь было?! Хочешь, наконец, приобрести славу вора, мошенника, душегуба, пьяницы, подделывателя подписей? Будь любезен, уже давно ходят слухи, что ты такой и сякой, и даже еще почище. А если молодая девушка когда-нибудь тоже захочет удостоиться материнских почестей? Ах, ну что об этом столько говорить, ведь она и без того наверняка двоих-троих уже куда-то подевала – не зря же она каждое воскресенье болтает на церковном дворе с Яаном. Нет, куда там – это ведь каждый может своим глазом увидеть и своей рукой пощупать! А они сами? Может быть, они тоже желают о себе кое-что послушать? Ох, Господь милосердный, неужто же про них кто-нибудь что-нибудь может сказать! Они ведь свою жизнь уже прожили – и даже плохим словом ни с кем не перекинулись. Нет, они прямые, словно рога у барана, словно два бараньих рога… Так, именно так иные мелкие душонки на каждом шагу стараются представить ближних своих еще более мелкими… словно бы в утешение себе… уж такова природа некоторых людей.
– Нет, подождем еще чуток, – Тоотс мотает головой, – кто много терпит, тот долго живет.
И словно бы в награду за это мудрое решение, чуть ли не в ту же самую минуту рядом с молодым юлесооским хозяином оказывается Тээле и говорит:
– Все в порядке. Поехали!
– Правда?! – восклицает мгновенно просиявший Тоотс. – Ты молодчина, молодчина, молодчина… А мне тут без тебя было так тоскливо.
И вновь деятельно оживленный арендатор разворачивает жеребца, чтобы уже в третий раз за сегодняшний день ехать в Юлесоо – теперь, во всяком случае, уже в составе свадебного поезда. Когда они выезжают из ворот хутора Рая, Тоотс прикрывает глаза Тээле своей мохнатой рукавицей и произносит с шутливой серьезностью:
– Это затем, чтобы ты никогда не сумела найти дорогу назад в родительский дом, чтобы ты до самой смерти оставалась там, куда тебя сейчас везут. Есть такой старый обычай, и, говорят, его очень важно соблюсти. Я еще совсем маленьким слышал об этом от своей матери.
– Хорошо же, – отвечает Тээле, когда Тоотс освобождает ее глаза, – но если уж ты придерживаешься одного старинного свадебного обычая, почему бы тебе в таком случае не следовать и другим? Моя мать часто вспоминает о свадебных песнопевцах, которые когда-то славились – почему ты не пригласил их на свадьбу? Тогда бы я их увидела собственными глазами и услышала собственными ушами.
– Это замечательная мысль, – соглашается с женою Тоотс, но она пришла тебе в голову слишком поздно – это, во-первых, а, во-вторых, вряд ли свадебные песнопевцы сохранились до нашего времени. А ежели еще и существуют в каком-нибудь медвежьем углу, так кто же знает, где именно их искать? Те, кто песни народные записывают, они, ясное дело, знают, в это я верю, но мы-то не знаем. А ежели бы мы и привезли к нам какую-нибудь древнюю старушку и заставили бы ее петь старые свадебные песни, это, по моему разумению, было бы скорее глумлением над древним обычаем и над старым человеком, а вовсе не их почитанием. Д-да, черт подери! как я понимаю, ежели бы те, кто помоложе, имели охоту чему-нибудь у старших учиться и сами исполняли бы свадебные песни – тогда да, тогда другое дело! Нет, дорогая Тээле, в теперешнее время не поют свадебных песен, не в ходу также и другие стародавние обычаи, будь они хоть какими красивыми и приятными. В теперешнее время на свадьбах совсем другое принято: ругаются, отделывают друг дружку кулаками, дубинами, палками, кнутами, оглоблями, дугами… одним словом, чем попадя, лишь бы сделать другому больно, а бывает, какой-нибудь сатаненок расколошматит миски со студнем и выпустит пиво из бочки – таковы свадебные обычаи нынче. Новые времена, новые люди, новые нравы. Хорошо еще, что у нас пока что хоть так дела идут.
Когда свадебный поезд проезжает мимо домика мастера-портного Кийра, младший из его рыжеголовых сыновей вбегает со двора в комнату и кричит дурным голосом:
– Едут! Едут!
– Что ты орешь! – восклицает отец семейства, отбрасывая в сторону замусоленный журнал мод. – Кто едет?
– Уф, уф, Тоотс со своими свадебными гостями. Да как их много-то!
Сказанного вполне достаточно, – чтобы увидеть проезжающих, все домочадцы, оттесняя друг друга, кидаются в комнату, обращенную окнами на большак. В узких дверях, к которым все подбегают одновременно, из старого мастера и его семейства образуется пробка, некоторое время она не подается ни вперед, ни назад. Возникает толкотня, вилка, которую госпожа Кийр забыла в своей руке, втыкается младшему сыну в бедро, в то же время у среднего сына Оттомара, прижатого к косяку дверей, лопается чирей. «Ай, ай, ай! Не нажимайте!» – кричат сыновья в один голос. «Пропустите маму! – восклицает старый мастер, – вы же знаете, она тяжелая!» Оттомару удается высвободить свою левую ногу, и он тут же ударяет ею Аадниеля в пах, отчего старший брат испускает такой дурной запах, что у папаши еще спустя полчаса есть основание фыркать. «Ты, Йорх, в следующий раз не валяй дурака, – делает он сыну внушение, – лучше уж спусти штаны и с… как положено».