И все-таки долгие годы он не сбивался с раз выбранного пути и делал свою работу, как всякий другой мелкокалиберный предприниматель. Скажем, в этом году он процветал и денег у него было хоть отбавляй, а на следующим год дела шли из рук вон и местные банкиры грозились закрыть фабрику, — но как бы все ни оборачивалось, в деловом отношении ему всегда удавалось удержаться на плаву.
Таков он был, этот Уэбстер: он подошел почти вплотную к своему сорокалетию, и дочка его только-только окончила городскую среднюю школу. Стояла ранняя осень, и казалось, что и дальше он не собьется с пути и будет жить так, как привык, но тут-то с ним и произошла эта штука.
Что-то угнездилось в глубине его тела и принялось язвить Уэбстера, как болезнь. Довольно-таки трудно описать чувство, которое он испытывал. Словно бы нарождалось что-то новое. Будь он женщиной, то мог бы заподозрить, что нежданно-негаданно забеременел. Сидел ли он у себя в конторе, погруженный в работу, или бродил по улицам городка, — его переполняло поразительное ощущение, будто он — это не он сам, а нечто невиданное, чужое. Порой чувство, что он — это и не он вовсе, захватывало Уэбстера так сильно, что он останавливался на улице как вкопанный и так и стоял, оглядываясь и прислушиваясь. Скажем, оказывается он перед лавчонкой в каком-нибудь переулке. Позади лавчонки небольшой участок, и на нем растет дерево, а под деревом стоит старая лошадь.
Если бы лошадь подошла к забору и заговорила с ним, или если бы дерево сподобилось поднять одну из своих тяжелых нижних ветвей и послало ему воздушный поцелуй, или если бы вывеска над лавкой внезапно прокричала: «Джон Уэбстер, успей позаботиться о своей душе накануне Второго пришествия!», — даже в этом случае жизнь не изумила бы его больше, чем уже изумляла. Ни единое событие, которым мог бы похвалиться внешний мир — мир таких грубых вещей, как тротуар под его ногами, одежда на его теле, локомотивы, что тащат поезда по рельсам мимо его фабрики, трамваи, что громыхают мимо него по улицам, — ничто из этого не могло потрясти его сильнее, чем те чудеса, которые творились у него внутри.
Поглядите на него — вот он перед вами, среднего роста, с легкой проседью в черных волосах; широкие плечи, ладони крупные и полные, слегка меланхоличное и, пожалуй, чувственное лицо; он заядлый курильщик. В то время, о котором я веду рассказ, ему представлялось чрезвычайно трудным усидеть на месте, и потому он непрестанно куда-то шел. Он вскакивал со своего кресла и отправлялся бродить по цехам. Для этого ему требовалось пройти через просторную приемную, где размещались стол счетовода, стол управляющего и еще столы для трех девиц, которые тоже занимались какой-то конторской работой, рассылали потенциальным покупателям рекламные проспекты о стиральных машинах и пеклись о прочих мелочах.
В кабинете Уэбстера помимо него обреталась еще широкоскулая двадцатичетырехлетняя особа — его секретарша. У нее было крепкое, хорошо сбитое тело, но собой она была хороша не слишком. От природы ей достались толстые губы и широкое плоское лицо, но кожа у нее была очень чистая, и такая же чистота жила в ее глазах.
С тех пор как Джон Уэбстер заделался фабрикантом, он уже тысячу раз выходил из кабинета в приемную, открывал дверь и шагал по дощатому настилу к самому зданию фабрики, но никогда он не делал этого так, как сейчас.
Словом, вдруг ни с того ни с сего он очутился в новом мире, и спорить с этим фактом было невозможно. Однажды ему пришла в голову мысль. «Может, черт знает почему, я делаюсь немножко того», — подумал он. Мысль эта его нисколько не встревожила. В ней была даже известная приятность. «Теперь я как-то больше нравлюсь сам себе», — заключил он.
Он как раз собирался пройти через свой маленький кабинет в большую приемную, и дальше — на фабрику, но остановился перед дверью. Девицу, которая работала в одной с ним комнате, звали Натали Шварц. Она была дочерью владельца местного бара, немца, который женился на ирландке, а потом отдал Богу душу, не оставив после себя ни гроша. Джону Уэбстеру вспомнилось все, что он знал о ней и о ее жизни. Дочерей у немца было две. Характер у их матери был прескверный, к тому же она имела обыкновение прикладываться к бутылке. Старшая дочь стала учительницей и преподавала в местных школах, а Натали выучилась стенографии и нашла работу в фабричной конторе. Они жили в деревянном домишке на окраине города, и время от времени старуха мать, выпив лишнего, почем зря издевалась над двумя девушками. А девушки они были хорошие и трудились не покладая рук, но мать с пьяных глаз бранила их за распущенность и ставила в вину всевозможные непотребства. Все соседи очень их жалели.