Этот человек, его посетитель, как-то раз заседал вместе с ним в комиссии Торговой палаты; в тот раз комиссия была посвящена привлечению в город новых промышленных предприятий.
— Не знал, что вас так интересует литература, — сказал посетитель.
Целый ворох насмешек заискрил в голове у Джона Уэбстера.
— О, вы бы удивились, — заверил он посетителя.
В эту минуту он чувствовал то же, что чувствует, как ему казалось, терьер, терзающий крысу.
— Я считаю, что американские литераторы творят чудеса, стремясь поднять в людях дух, — сказал он очень торжественно. — Задумывались ли вы о том, что именно наши авторы не устают напоминать нам о нормах морали и всевозможных добродетелях? Такие люди, как вы или я, кто владеет фабриками и, как ни крути, несет ответственность за счастье и благополучие членов нашего общества, — кто, как не мы, должны быть благодарны нашим американским литераторам. Они действительно молодцы, эти ребята, всегда стоят за правое дело, вот что я вам скажу.
Джон Уэбстер рассмеялся своим воспоминаниям о человеке из Торговой палаты, о том, с каким озадаченным видом тот от него уходил.
Они с Натали продолжали путь, и теперь пересекающиеся улицы вели прямо на восток. Уже чувствовалось наступление нового дня. Он остановился, чтобы зажечь спичку и поглядеть на часы. Они как раз успеют к поезду. Скоро они доберутся до деловой части города; там они пойдут по мощенному камнем тротуару и оба волей-неволей будут поднимать шум, но тогда это уже не будет иметь значения. В деловых кварталах никто не спит.
Он мечтал, чтоб ему было можно заговорить с Натали, попросить ее идти по траве и не будить людей, спящих в домах. «Что ж, сейчас я так и поступлю», — подумал он. Удивительно, сколько ему сейчас требуется смелости просто для того, чтоб заговорить с ней. Ни один из них не произносил ни слова с тех самых пор, как они пустились навстречу своему приключению. Он остановился на мгновение, и Натали, поняв, что его нет с нею рядом, остановилась тоже.
— Что такое? В чем дело, Джон? — спросила она.
Она в первый раз назвала его этим именем. От того, что она сделала это, все стало проще.
В горле все еще стоял комок. Не может быть, что ему тоже хочется плакать. Что за чушь.
Не надо признавать поражение в истории с Натали, покуда поражение не наступило. Его мимолетное суждение о содеянном было двойственно. Как ни крути, был шанс, была вероятность, что он затеял весь этот скандальный переполох, разрушил всю свою прошлую жизнь, вверг в хаос жену и дочь, да и Натали тоже — без всякой цели, просто потому, что хотел сбежать от скуки своей прежней жизни.
Он стоял на траве, на краю лужайки перед безмолвным респектабельным домом, домом кого-то другого. Он пытался толком разглядеть Натали, толком разглядеть самого себя. Что за образ он высек из темноты? Свет был еще тусклым. Натали маячила перед ним темным бесформенным пятном. И собственные мысли казались ему просто темным бесформенным пятном.
«Может быть, я просто развратник, который хочет новую женщину?» — спросил он себя.
Предположим, это правда. Что это означает?
«Я — это я. Я пытаюсь быть мной», — убеждал он себя.
Надо стараться жить не только в себе, жить вне себя, жить в других. Пытался ли он жить в Натали? Он сбежал в Натали. Потому ли сбежал он в нее, что в ней было нечто, чего он желал, в чем нуждался, что он любил?
В Натали заключалось что-то такое, что высекало огонь в нем самом. И этой ее способности высекать в нем огонь он жаждал, жаждал по-прежнему.
Она сделала это для него, по-прежнему делала это для него. А когда он больше не сможет ей отвечать, то, быть может, отыщет новую любовь. И она тоже.
Он негромко рассмеялся. Теперь его переполняла радость. Он превратил самого себя, да и Натали тоже, в тех, кого называют людьми с дурной славой. Таких, как седой старик, — он видел его однажды на дороге, преисполненного веселой величавости, таких, как актриса, выходившая из театра со служебного входа, таких, как матрос, что перебросил сумку через борт корабля, на палубу и пошел по улице, преисполненный веселой величавости, гордый жизнью внутри себя.
Да, в мире есть такие вот люди. Причудливая картина в сознании Джона Уэбстера переменилась. В комнату входит некто. Он закрывает дверь. Над камином в ряд горят свечи. Человек играет с самим со бой в какую-то игру. Впрочем, каждый играет в какую-то игру с самим собой. Человек на этой картине, нарисованной его фантазией, достает из шкатулки серебряную корону. Он водружает ее себе на голову. «Я короную себя венцом жизни», — говорит он.