“Твои-и-и глаза, как звезды на небе-е-е, зажгли в душе огонь любви-и-и…” — вклинился в мои мысли голос менестреля.
К нотам, кажется, он питал огромное презрение, потому что не попал ни в одну.
Его игрой на мандалине можно было пытать. Остальные четверо были еще хуже.
Как будто мои уши изнутри пилили тупой пилой.
“О-о-о, любовь, она вечна и светла-а-а,
Как звук стру-у-ун, что звучит в сердцах наши-и-их”.
К стихосложению менестрели тоже питали как минимум неприязнь. Хотя, скорее, отрицали его как факт.
Лайтвуд, увидев, что я на него смотрю, тут же выпрямился, стал серьезным и крикнул:
— Спойте потом еще балладу про древний замок! Да, ту, где сорок куплетов! Все самое лучшее для моей невесты!
Менестрели с готовностью кивнули, продолжая петь про розы. Судя по уровню энтузиазма, заплатил им Лайтвуд хорошо.
Ну хватит.
— Прекратите! — возмутилась я, подойдя к Лайтвуду ближе.
— Что именно? — обеспокоенно спросил он, и его лицо приняло привычное уже серьезное и праведное выражение: губы сжаты, брови нахмурены, глаза смотрят пристально и понимающе. — Вам не нравятся эти менестрели?
— Нет!
Он издевается?!
Это пытки, а не музыка!
Лайтвуд кивнул.
— Я позову других. Я созову всех менестрелей в столице. Вы послушаете всех и скажете, кто вам больше по душе. Он будет каждую ночь вплоть до нашей свадьбы петь вам баллады под окном от моего имени.
— Не надо мне угрожать! — предупредила я, похолодев.
— Какие угрозы? — ужаснулся Лайтвуд. — Это любовь. Я хочу, чтобы вы радовались нашей свадьбе так же, как и я.
На лице Лайтвуда, пока он нес эту околесицу, не дрогнул ни один мускул.
Я сжала кулаки.
— Давайте серьезно. Что вам нужно?
— Вы.
— Зачем?
— Я думал, мои намерения ясны. Я хочу на вас жениться.
На благочестивом лице появилась уже знакомая мне темная ухмылка.
Секунда — и все исчезло.
Лайтвуд снова казался серьезным и непогрешимым, как сам Триединый.
— Нет, — выпалила я.
— Почему? — поднял брови он. — Назовите хоть одну причину.
— Я темная! — начала я.
— Я получил разрешение на свадьбу от вашего отца и императора, — дернул плечом Лайтвуд.
— Я вас терпеть не могу.
— Так бывает.
— Я превращу вашу жизнь в сплошные мучения, — привела я последний аргумент.
“Твои-и-и глаза, как звезды на небе-е-е, зажгли в душе огонь любви-и-и…” — особенно громко взывыл менестрель, решительно ударив по струнам, и я поморщилась.
Лучше бы Лайтвуд заковал меня в железную деву в качестве подарка.
Там хоть тихо.
— Звучит интригующе, — откликнулся Лайтвуд. — Можете попробовать.
— Проклятый, да я вас просто не люблю!
Для темных любовь была поводом для шуток, но светлые, кажется, относились к ней серьезно.
Вдруг этот аргумент сработает?
— Это временно, — ухмыльнулся Лайтвуд, а затем шагнул ко мне и кончиками пальцев коснулся шеи. — Ты от меня не избавишься, Медея. И даже не рассчитывай сбежать. Найду и сделаю счастливой.
Его низкий голос звучал тихо, как шорох прибрежных камней. Почему-то стало страшно.
Секунда — и все прошло.
Лайтвуд отстранился. Легко, по-светлому, улыбнулся. Моя шея от его прикосновения горела.
— Проклятье! — выругалась я.
— Ну что вы, — безмятежно откликнулся Лайтвуд. — Это благословение.
Я подозрительно прищурилась.
Да он надо мной издевается.
Но ведь Верховный светлый маг не способен на такое. Он — сама доброта и действует наверняка из благих побуждений.
Правда, для меня эти побуждения были хуже пыток.
И что ему стоило выбрать какую-нибудь светлую? Она бы платье на себе порвала от радости.
Я открыла рот, но не успела ничего сказать.
— Там цветы в гостиную не помещаются, — раздался за нашими спинами голос Ренфилда. — И воняют на весь дом. Лучше бы вы колбасы побольше принесли, лорд Как-Вас-Там. Она и компактнее, и в хозяйстве пригодится. Хотя лучше бы вы вообще ничего не приносили. И сами не приходили. Одна морока.
В кои-то веки я была с ним согласна.
— Да благословит тебя Триединый! — откликнулся Лайтвуд, оборачиваясь к Ренфилду с легкой улыбкой на лице. — Кажется, лошадь, которую я преподнес в подарок мисс Медее, ест розовый куст. Ты разве не должен за ними присматривать?
Глаза Ренфилда наполнились ужасом, он рванул вправо, где вороная кобыла в самом деле доедала мамины розы. Гнева отца Ренфилд боялся вполовину не так сильно, как недовольства мамы, с которой станется сделать его куклу-вуду и использовать ее как подушечку для иголок ближайшие лет сто.