Георгий вот уже четыре года был в учениках. Сам из крестьян, на отходе, отпущенный на учебу из патриаршей слободы Троице-Нерльского монастыря. За четыре года он возненавидел мыло и свечи, своего хозяина, дыни и весь стольный град. Учеба подходила к концу. Скоро назад, в монастырскую слободу, опять же мыло варить да свечи лить.
— Георгий! — крикнул хозяин, едва он переступил порог.
— Слушаю, хозяин.
— Поди в амбар. Сто свечей холопу князя Никиты Ивановича Одоевского отпусти. Деньги я получил.
Вонючий мыловарщик, а тоже не без гордыни: вишь, мол, сам князь уважение оказывает — у меня свечи берет!
Георгий, не в силах согнать с лица ехидную улыбочку, шел к амбару, позванивая связкой ключей. Отомкнул замок, снял железную задвижку с пробоя, отворил дверь и сразу почувствовал неладное. Глянул по сторонам, под крышу — и обомлел. На стропилах, сжавшись, сидел человек. Рубаха пузырем, а пузырь торчковатый, свечами набит.
Наглый вор, белым днем залез.
Выскочил Георгий из амбара.
— Грабят!
Мыловарщик со сворой учеников тут как тут: с дубьем, с вилами, с топорами. Окружили амбар, в амбар сунулись, а вор уже на крыше, сквозь дранку пролез. Крестится, плачет:
— Не убивайте, братцы! Я человек боярина Морозова. У нас дворня большая, а корму — что сам добудешь. От голода вором стал.
— Слазь! — кричат ему.
Перекрестился, спрыгнул. Скрутили ему веревкой руки, повели к Морозову на двор. Идет вор, охает, а как огороды кончились, запричитал:
— Отпустите! Век рабом вашим буду. Забьют меня.
— Туда тебе и дорога.
Только подошли к дому Морозова, а он сам вот он, на парадном коне, из гостей. Увидал своего холопа со скрученными руками, нахмурился:
— Что стряслось?
Мыловарщик боярину в ноги:.
— Твой человек свечи у меня воровал. Смотри, полну рубаху набил.
— Человек это мой, вижу. Вижу, как бережет он доброе имя своего господина. Будьте все у моего крыльца во дворе. Я при вас накажу обидчика. Чтобы знали в Москве, как жалует разбойников, чужих и своих, боярин Морозов.
Крик поднялся, беготня. Мыловарщик и сам не рад, втолкнула дворня его с учениками во двор, кулаками дорогу указывает, а возле заднего крыльца угомонились. Боярин скор — уже переоделся, на стуле сидит, а возле крыльца свежая солома. На казнь всю дворню согнали. Вытряхнули у вора из-под рубахи нахапанные свечи — и на солому. Палачей двое, с кнутами.
Морозов крикнул своей дворне:
— Возьмите свечи!
Взяли.
— Зажгите!
Зажгли. Повернулся к палачам:
— Порите, покуда свечи не погаснут.
Палачи кнутами сплеча, крест-накрест. Только мясо с костей клочьями летит, а свечи добрые, лучшие, им до утра гореть хватит.
Женщина с четырьмя ребятишками впереди стояла, жена бедняги. Увидала, что спасения мужу нет, на коленях поползла к крыльцу. Упала на мужа, забилась:
— Пощади!
— Пощади, боярин! — взмолился мыловарщик.
Боярин перекрестился, но сказал неумолимо:
— Эта его казнь и наша казнь за грех, за мерзкую нашу жизнь. Все мы должны нести свой крест.
Женщину оттащили. Снова засвистели кнуты, а холоп уже бездыханен, мертвому не больно, но живым каково?
Георгий на спину холопа не глядел, а тут глянул — и упал.
Опамятовался уж за воротами морозовской усадьбы. Ученики мыловарщика волокли его под руки. Встал он на ноги, пошел, но хватило сил до огородов. Как дохнуло мылом да жиром так и согнуло его в три погибели, рвет без остановки. Махнул ученикам рукой.
— Ступайте! Отдышусь — приду.
Хозяин велел оставить его. Они в одну сторону, а Георгий, пошатываясь в другую.
Сам не понял, как за городской стеной очутился. К городу повернулся — тошнит, в поля пошел. Пошел и пошел. Да все скорей, скорей. А потом упал под кустом и заснул.
Весна была суматошная, тепло началось в марте, в середине апреля леса зазеленели, а потом погода расквасилась, шли дожди вперемежку со снегом, не верилось, что бывает на белом свете лето, парные реки, травы по пояс. И вдруг — теплый, нездешний вечер. Солнце склонилось к лесам, ветерком тянуло, но и ветер-то был добрый, поглаживал, а не пронизывал.
Дорога была пустынна, Георгий шел не таясь, увидел впереди человека — стал нагонять.
Человек сильно хромал. Георгий поравнялся с ним и спросил:
— Ногу, что ли, натер?
Хромающий обшарил парня взглядом: какого, мол, ты поля ягода, — и почти виновато улыбнулся: