— Чего ты мне все это рассказываешь? Нам с тобой боярами не быть, коли боярами не родились.
— Потому и говорю. Чтобы нам людьми себя чувствовать, нужно, чтобы эти высокородные тупицы без нас шагу не могли ступить, а для этого познай науки. Боярам учиться некогда: охота, пиры, царские праздники… Помяни мое слово, в России высоко поднимутся ученые люди, куда выше и дворянства и боярства, вровень с самим царем, потому что царь без ученого человека как без рук.
"А чего ж ты, ученый человек, на Дон бежишь?" — подумал про себя Георгий.
И Федор Порошин поглядел ему в лицо, словно услышал вопрос.
— К моей науке да капельку бы удачи. К одному счастье само льнет, а другой всю жизнь, как рыба об лед. Через лед видно, да рыбий хвост не топор. На вольном Дону поищу удачу свою. На Дону всякий человек — казак.
"Стало быть, и я на Дон иду? — подумал, засыпая, Георгий. — Я и не подлец, и зла никому не желаю…"
И вспомнил вдруг свою голубую боярыню.
"Одна теперь на Москве осталась!"
Надо же такое сказать, а сказалось.
И заснул. И всю ночь улыбалась ему издали ласковая боярыня.
— Гляди!
Георгий проснулся. На краю леса мужик остановил каурую конягу, по случаю великой грязи запряженную в сани, и с топором пошел в лес. Послышались удары топора по дереву.
— За дровишками приехал, — сказал Георгий, потягиваясь. — Есть хочется, кусок хлеба у него попросить бы.
— Тихо! — Федор Порошин быстро натягивал сапоги Георгия, — Впору!
Торопливо обнял парня за плечи.
— Вот тебе каравай!
И правда, из котомки явился каравай хлеба, вчера "швед" почему-то промолчал про него.
— Вот тебе два алтына! Жду на Дону!
— Куда же ты? — удивился Георгий и все понял. — Лошадь хочешь увести? Не надо. У мужика небось детишек куча.
— Молчи, парень! — Глаза у Порошина сверкнули недобро.
Мужик, заслышав шлепанье лошадиных копыт по грязи, выметнулся из лесу. Побежал было, да где ж угнаться за верховым? И завыл тут мужик, как волк. Запрокинул голову к небу и завыл, уронив топор, помахивая руками, будто крыльями.
Сжался Георгий под стогом, как мышонок. Набежал бы на него мужик, топором бы рубил его — не воспротивился бы. Вон они как, разговоры про науку, обернулись…
Шел Георгий за своими ногами, глядишь, и впрямь к Дону вынесут. Кормился трудно, слово себе дал: чужого не брать.
Башмаки немецкие не жали, по теплу шел, и с каждым днем припек прибывал. Ноги верную дорогу раздобыли, на Дону теплее. Об этом Георгий знал. Воля голову ему кружила. И уже не оттого, что податься некуда, а своей, подпиравшей его под самое сердце охотой, торопился он в казачьи вольные степи.
…В стороне от дороги, на берегу реки, во тьме ночной только и дела, что гадать, — горел бесстрашный костер. То ли удальцы жгли — им сам дьявол брат родной, то ли сильный отряд стрельцов, то ли какой-нибудь столетний дедок-рыбак: от него никому никакого прока — ни разбойнику, ни татарину.
Начиналась в этих местах земля рязанская — опасные места. Тут и разбойники шастали в надежде по-волчьи отхватить от большого обоза приотставшего купчишку, тут и одиночки бегуны мыкались, не зная, в какую сторону податься. Добирались сюда и татарские ловцы людей.
Место открытое, дождь моросит. Осторожный человек попрыгал-попрыгал да и пошел на огонь, как ночной мотылек.
Высмотрел у костра одного мужичка, да и тот безус. Перекрестился на всякий случай и подошел к огню.
— Доброй ночи!
— Доброй ночи! — отвечает парень.
У самого в руках даже палки нет: то ли уж больно много видел на своем недлинном веку, то ли совсем ничего не видал.
— Можно погреться?
— Грейся. Места хватит.
Пришелец сел на корточки, протянул к огню мокрые от дождя руки.
— Моросит едва-едва, а на мне, кажись, сухой нитки нет.
— Я шалаша ставить не стал, — откликнулся парень. — Под ветками переночую… Похлебать не хочешь?
— А есть?
— А как же! На вечерней зорьке хорошо клевало. Горшок у меня плох, но ушица добрая… Погрей нутро.