Кассирша завизжала как резаная и выскочила из кассы — наверно, посмотреть, кто здесь сошел с ума. Но глаза ей заливала вода вместе с краской, смытой с ресниц, и она ничего не могла увидеть. Груня же, не мешкая ни секунды, ухватила ее за крашеные волосы и затрясла в своих костлявых руках с такой силой, что, казалось, голова кассирши вот-вот слетит с плеч.
— Будешь знать, как чужих мужей приваживать!.. Я тебя научу, сучка поганая!.. — монотонно приговаривала Груня, тряся кассиршину голову. — Он тебе в отцы годится, а ты — отбивать?!
Первым опомнился вагонный смазчик Безручко, которому Груня невзначай наступила на ногу своей искривленной туфлей сорок пятого размера. А за ним опомнились и другие, и все вместе начали отрывать Груню от визжавшей кассирши. Из кабинетов сбегались сотрудники, появился и сам начальник депо. Женщины бросились к полумертвой кассирше, вытирали ей платочками лицо, приглаживали волосы.
— Кто вы такая? Почему дебоширите в государственном учреждении? — закричал Груне начальник депо.
— А вам какое дело? — зыркнула на него страшными глазами Груня. И сказала кассирше: — Смотри, Фроська, еще раз примешь его, я с тобой не так рассчитаюсь!
— Ты, полоумная! — дернул ее за руку смазчик Безручко, у которого сильно ныла нога, попавшая под искривленный каблук Груни. — Какая она тебе Фроська? Та в Крым по путевке давно уехала. А ну, вон отсюда, пока мы тебя не вышвырнули!
Груня позеленела. Рот у нее перекосился.
— Извиняюсь, — как-то брезгливо сказала она. — Ошиблась, значит. — И пошла солдатским шагом к выходу.
Полумертвая кассирша Зина, заменявшая уехавшую в отпуск Фросю Кульгейко, повела вокруг безумными глазами и сказала:
— Я утоплюсь… Я обязательно утоплюсь… — и сделала несколько шагов, желая, видимо, идти топиться.
Ее не пустили. Ее повели под руки в кассу, взяли ключи, заперли кассу, опечатали дверь. И опять повели ничего не смыслившую Зину, но теперь уже в медпункт.
Тогда наконец все окончательно пришли в себя и стали бурно выяснять, кто такая эта сумасшедшая, кто ее муж, при чем тут отдыхавшая в Крыму Фрося Кульгейко, и как вообще все это понимать?
Спустя час о случившемся трезвонил весь городок.
Саша прибежала домой со слезами на глазах. Она все узнала в аптеке (летом Саша закончила фармацевтический техникум и вот уже полмесяца работала в городской аптеке, в штучном отделе). Приходившие за лекарством женщины переговаривались меж собой и называли имя ее матери. Саша отпросилась у заведующей и побежала домой.
Мать кормила в сарае кабанов.
— Мама, это правда? — дрожащим голосом спросила Саша, заходя в сарай. — Ты избила женщину?
— Правда, — смиренно ответила Груня.
— Как тебе не стыдно! Ведь ты позоришь и меня и папу! Мне стыдно, стыдно!.. — заплакала Саша.
— Стыд не дым — глаза не ест, — тихо ответила Груня. — И не плачь. У меня душа совсем от горя черная, а видишь — не плачу. Пусть люди говорят, а ты не слушай. Ты о себе думай. У тебя свадьба в субботу, вот ты о свадьбе и думай.
— Да зачем мне твоя свадьба? — Саша вытирала мокрые глаза. — Не нужна мне твоя свадьба! Не хочу я замуж идти. Зачем? Чтоб так жить, как вы с папой?
— Вот глупая, вот глупая, — ласково сказала Груня. И подошла к Саше, погладила ее по плечам. — То хотела, то теперь не хочешь.
— Ах, мама!.. — сказала сквозь слезы Саша и убежала в дом.
Груня подождала, пока насытится свинство, убрала корыто, ополоснула под колонкой у крыльца руки и отправилась в пионерлагерь.
Саша наплакалась у себя в комнате. Но долго плакать не приходилось: она отпросилась всего на час, нужно было идти в аптеку. Она умылась и причесалась. И тогда появился отец.
— Где мать? — сердито спросил он, войдя в дом прямо в пыльных сапожищах, хотя у них не принято было ходить в обуви по лакированным полам и ковровым дорожкам.
— Ушла в лагерь, — сказала Саша.
— Ты знаешь, что она натворила?
— Знаю, — ответила Саша.
— Ох, Саша, Саша!.. Что мне делать, как мне жить на белом свете? — Гнат Серобаба заходил по ковровой дорожке, не думая о том, что портит своими грязными сапогами пышный ворс.
— Я сама не знаю, как мне жить, а ты у меня спрашиваешь, — грустно сказала Саша.
— Ах, гадость! За что я мучаюсь? Опозорила, оплевала! Доколь же мне терпеть?
— Папа, не говори так. Это моя мать, и я ее люблю, — сказала Саша.
— А я? Я тебе кто?
— Отец. И я тебя тоже люблю, — ответила она.