мебелью. В спальне было большое окно, у которого мы поставили мой стол с книгами.
А вот Чилия — Чилия стала другой. Честно говоря, я все время боялся, что, как
только я на ней женюсь, в ней тут же проступит та вульгарность и неряшливость, которые, как мне казалось, она должна была унаследовать от матери. Но нет — она была подтянута
и тактична, не в пример мне.
Чилия была всегда свежа, опрятна, и даже в том, как она накрывала для меня на
кухне скудный стол, чувствовались сердечность и заботливость, ими так и веяло от ее рук
и ее улыбки. Да, если что у нее изменилось, так это улыбка. Это была уже не робкая и
лукавая улыбка продавщицы, удравшей из-за прилавка, это было трепетное цветение
глубокого внутреннего счастья. Она была такая наивная и в то же время мудрая, эта
улыбка на ее серьезном худеньком лице! И я чувствовал какую-то смутную досаду при
виде этой радости, которую далеко не всегда разделял. «Вот вышла за меня и радуется»,—
думал я.
Только по утрам, когда я просыпался, на душе у меня бывало спокойно. Я
поворачивался к Чилии и в уютной теплоте постели, пока она спала или притворялась
спящей, тесно обняв ее, дул ей в волосы. Чилия, еще сонная, смеясь, обнимала меня. А
ведь было время, когда мои одинокие пробуждения только леденили мне сердце и я
подолгу лежал, пристально глядя на слабый свет зари.
Чилия любила меня. Как только она поднималась, для нее начинались новые
радости: радость ходить по комнате, накрывать на стол, распахивать окна, украдкой
поглядывать на меня. Если я усаживался за письменный стол, она тихо двигалась вокруг,
боясь меня потревожить, если я уходил — провожала меня взглядом до самой двери, при
моем возвращении с радостной готовностью вскакивала на ноги.
Бывали дни, когда мне не хотелось возвращаться домой. Меня раздражала мысль,
что она, конечно, ждет меня — даже если притворяется равнодушной, что я приду, сяду
возле нее, скажу ей то же, что и обычно, или ничего не скажу, что мы посмотрим друг на
друга и почувствуем неловкость, а потом улыбнемся, и что так будет теперь всегда.
Достаточно было небольшого тумана или облачка на солнце, чтобы меня одолели эти
мысли. Или наоборот: был сияющий день, и прозрачный воздух, и настоящий солнечный
пожар на крышах, и свежий запах ветра, обволакивая, влек меня за собой — и я шел
гулять по улицам, внутренне восставая против мысли о том, что я теперь не один и не
могу шляться по городу до ночи и обедать в остерии в конце проспекта. И поскольку
бродил я всегда в одиночестве, то полагал, что если я не изменяю Чилии, то этого уже
достаточно.
Чилия, сидя дома, в ожидании моего прихода занималась штопкой и немного этим
подрабатывала. Работу ей приносила наша соседка Амалия, женщина лет тридцати,
которая однажды пригласила нас к себе обедать. Она жила как раз под нами, совсем одна, и постепенно завела привычку днем подниматься к Чилии с работой. Лицо у нее было
изуродовано чудовищным ожогом: в детстве она опрокинула на себя кипящую кастрюлю.
Ее глаза, печальные и робкие, полные затаенных желаний, никогда не смотрели в лицо
собеседнику. Чувствуя на себе чей-то взгляд, Амалия судорожно отводила глаза в сторону, и казалось, что этой своей смиренной торопливостью она просит простить ей уродство
лица. Она была добрая девушка; я сказал как-то Чилии, что она выглядит ее старшей
сестрой, и, шутя, поинтересовался, пошла бы она к ней жить, если бы я ее бросил. Ну, а
Чилия сказала, что позволяет мне изменить ей только с Амалией, и никак не иначе.
Амалия звала меня синьором и робела в моем присутствии: это страшно веселило Чилию
и немножечко льстило мне.
3
Тот скудный багаж знаний, который с грехом пополам заменял мне ремесло и был
причиной всех моих вывихов и дурных поступков, помог бы мне отлично наладить
контакт с Чилией, если бы не моя собственная неумелость. У Чилии был живой ум, и ей
хотелось знать все, что знал я, потому что она любила меня и считала, что она меня
недостойна; ее интересовало все, что занимало меня. И кто знает, если бы я сумел дать ей
эту скудную радость, может быть, в тишине и спокойной интимности совместных занятий
я понял бы, чего стоит Чилия и как прекрасна в своей подлинности была наша жизнь, а
Чилия, может быть, и до сих пор бы еще жила рядом со мной и улыбалась той самой
улыбкой, которую стерли с ее губ эти два года.
Начал я с энтузиазмом, как это всегда у меня бывает. Познания, которыми владела
Чилия, были извлечены ею из романов с продолжением, газетной хроники и раннего и