нашей жизни.
Я останавливался у вокзала, глядел на паровозный дым, рассматривал шумную
суетливую толпу. Для меня счастье всегда принимало облик приключения, какого-то
дальнего путешествия: отплытие, пароход на морской глади, экзотический порт,
оглашаемый криками людей и скрежетом металла. И однажды вечером я остановился как
вкопанный, внезапно поняв, что если я не уеду с Чилией сейчас, пока она еще молода и
влюблена в меня, то потом, когда она состарится и отцветет, и вокруг нее будут плакать
дети, это станет совсем невозможно. «Господи, хоть бы откуда-нибудь свалились деньги!
— думал я.— С деньгами все можно сделать».
«Но счастье нужно заслужить, — говорил я себе,— нужно покорно принимать все
тяготы жизни. Я женился, но не хочу ребенка. Значит, я трус. А может быть, именно
ребенок и принесет нам счастье».
Иногда я подолгу мечтал, лежа в постели рядом с Чилией. И когда в тишине
безветренной ясной ночи вдали раздавался вдруг резкий свисток паровоза, я вздрагивал,
чувствуя, как нарастает во мне тревога и нетерпение.
Нет ничего опаснее замкнутости; привыкнув к тому, что мысли наши всегда
остаются при нас и никак себя не выдают, наш мозг начинает порождать такие
чудовищные нелепости, в которых мы уже никогда не решимся признаться, ибо они
унизительны даже для тех, кто их выдумывает. Именно замкнутости я, должно быть,
обязан и своей болезненной подозрительностью.
Однажды, когда я проходил мимо вокзала, пер: мной вдруг мелькнуло знакомое
лицо, и кто-то окликнул меня. Это был Маладжиджи: я не видел его десять лет. Мы
остановились и пожали друг другу руки, радуясь встрече. Это был уже не прежний
Маладжиджи: грязный и злой мальчишка, всегда готовый обрызгать вас чернилами или
исподтишка вымазать мелом. Но я узнал его по прежней ухмылке.
—
Эй, Маладжиджи, так ты, значит, жив и здоров?
—
Не только жив и здоров, но за это время стал бухгалтером.
И голос у него был не тот, что раньше. Со мной говорил взрослый мужчина.
—
Ты что, тоже едешь? — спросил он.— А вот угадай, куда еду я! — И он
поднял с земли кожаный чемодан, гармонировавший с его светлым плащом и элегантным
галстуком. Он взял меня под руку.— Проводи меня вагона. Я еду в Геную.
—
Но я спешу.
—
А оттуда в Китай.
—
Не может быть!
—
Ну вот и ты тоже! А почему бы и нет? Что тут особенного? Заладили все
одно и то же, нет чтобы пожелать мне счастливого пути: ведь я могу и не вернуться!
Значит, и ты такая же баба, как все!
—
Но чем ты занимаешься?
—
Я же говорю, еду в Китай. Проводи меня.
—
Да нет, я не могу. Спешу.
—
Ну тогда пойдем, выпьем кофе. Ведь ты последний, с кем я прощаюсь.
Мы выпили у стойки на вокзале по чашке кофе, и неугомонный Маладжиджи
сбивчиво рассказал мне о своей жизни. Он не женат. У него был чудный ребенок, и он
умер. Он бросил школу вскоре после меня, так и не закончив ее. Однажды во время
переэкзаменовки он вспоминал обо мне. Его настоящей школой была борьба за
существование. А сейчас разные фирмы просто рвут его на части. Он знает четыре языка.
И вот его отправляют в Китай.
Сославшись на то, что я спешу, хотя это была неправда, потрясенный и
уничтоженный, я наконец отделался от него. Я пришел домой, еще взволнованный
встречей, в голове у меня царила сумятица, мысли обращались то к моей бесцветной
юности, то к дерзкой необычайности этой судьбы. Не то чтобы я завидовал ему или он мне
так уж понравился, нет, но меня почему-то мучил неожиданный контраст нашего общего
бесцветного прошлого и его яркой и необычной теперешней жизни, кусок которой мне
мельком пришлось увидеть.
Дома никого не было, потому что Чилия теперь часто уходила работать к соседке. И
я сидел и думал один, в темной комнате, слабо освещенной синим язычком газовой
горелки, на которой спокойно кипела кастрюля.
5
Много вечеров провел я вот так, в одиночестве, кружа по комнате или бросаясь на
кровать, весь во власти оглушающего молчания пустоты, которая постепенно смягчалась
мягкой мглой вползавших в комнату сумерек. Далекие и близкие шумы города - крики
детей, грохот улиц, птичьи голоса — до меня едва доносились. Чилия быстро заметила,
что, придя домой, я не обращаю внимание на ее отсутствие, и теперь, не бросая шитья,
при звуке моих шагов она высовывалась из дверей Амалии и окликала меня. Тогда я
заходил туда с безразличным видом, перекидывался с ними двумя-тремя фразами и
однажды всерьез спросил у Амалии, почему она перестала к нам заходить; ведь у нас было